Карен Свасьян - Становление европейской науки

Ничего демонического; все сравнения с предшественниками по части « извращенностей » не достигают цели. То были « исключения », он — само « правило », насильственно вогнанное в разряд « исключений »; там речь шла о « греховности », здесь, где само это слово подвергалось окончательной дезонтологизации (ибо перед « кем » собственно грешить?), всего лишь о радикально домысливающей себя естественнонаучности . Сад — первенец во всех смыслах: чистейший плод рационалистического эксперимента, « гомункулус » новой Вселенной, и да: рационально не опровержимый

« антропологический аргумент », но вместе с тем и подвох, разоблачение, детектор рационализма, его персонифицированная консеквенция, диагноз наконец. В конце концов, что есть проблематика « садизма » (разумеется, в « академической » перспективе), как не классическое « как возможно »? « Как возможна мораль? » — и ответ, уже in praxi; отвечает автор не только « гнусных » романов, но и « Кантаты божественному Марату », [457]секретарь, а позже и председатель секции Пик на Вандомской площади, убежденный противник Террора, филантроп, « гражданин » де Сад: « Она — невозможна ». Невозможна, ибо ничто уже извне не может понукать человеком; невозможна, так как человек перестал уже чувствовать себя « должником ». Невозможна, наконец, ибо « Ваше Величество, я не нуждаюсь в этой гипотезе ». Но что это, конец? Может быть, начало? Может быть, я потому и не нуждаюсь в « этой гипотезе », что нуждаюсь в знании? Некое reculer pour mieux sauter в масштабах всей духовности? Сад — ее мигающая красная лампочка, аварийный сигнал и — странно! — какое-то загадочное « обещание », некое глухо раздающееся «De profundis» естественнонаучного нигилизма, во всяком случае « философский новогодний подарок », кто знает? может быть, впавший в беспамятство « волхв », и знать не знающий о том, кому мог бы он поднести свой дар. Очень опасный дар: замершую между « скотоподобием » и « богоподобием » свободу. — « Милостивый государь, да имеете ли Вы хоть малейшее представление о порядочности? » –

« Математическое, сударь, математическое .» — « Не понимаю .» — « Я говорю о возрастании числа порядков свободы в выборе мною правил моего жизненного поведения .» — « Да, но есть вещи, настолько азбучные и однозначные, что о выборе не может быть и речи, скажем: не делай другому того, чего бы ты не хотел, чтобы он делал тебе .» — « Прелестная азбука. А как быть с тем, что я хочу от другого как раз того, что делаю ему сам? » [458]— « Но, сударь, это патология, извращение, болезнь! » — « Проваливайте-ка отсюда, любитель общих слов. Это то, без чего не начиналось еще ничего человеческого. И не воображайте, что, заперев меня в тюрьме или лечебнице, вы покончили со мной. Угодно ли узнать пикантную новость: я начинаюсь. На руинах прежнего благочестивого мира, сотворенного в шесть дней, стою я, гражданин пылинки, затерявшейся в ледяных пустотах, свободнейший из людей, с правом делать что угодно: отрéзать Вам уши [459] или икать в саду Эпикура ».

Он еще не догадывался, что можно из той же точки свободы делать совсем другое: морально светиться .

Дело близилось к развязке; « переоценка всех ценностей », импульсирующая XVII век, врастала в следующее столетие итогами, и итоги оказывались превосходными. « Век Разума » достойно завершал свою миссию гордой самоизоляцией от любого соприкосновения с « духовным миром »; между способностями познания и

реалиями самого познания пролегал густой « смог » беспамятства, так что способностям приходилось уже самим измышлять себе реалии, подставляя их на место утраченного первоонтоса. Всё выглядело решительно стройно и безнадежно; мир начинался с противостояния и сулил большие сюрпризы; ничто уже в нем не выпадало за рамки универсально-априорного рассечения на « субъект » и « объект », соответственно « субъективное » и « объективное », « внутреннее » и « внешнее »; тем назойливее вставала проблема границы, разделяющей эти половинки. Нелепейший вопрос: где кончается « сознание » и начинается « вещь »? — понятно, что удовлетворить эту нелепость можно было уже не иначе, как популярнейшим образом: граница, в каких бы рафинированных латинизмах ни оглашали ее философы, совпадала всего-навсего с… « кожей », предположив, что подоплекой « трансцендентальной логики » могла быть оказаться упущенная из виду « трансцендентальная дерматология », а основным вопросом познания соответственно — не « как возможно естествознание? », а « как возможно вылезть из кожи вон? » Это-то и оказывалось невозможным, о чем с бесподобной обреченностью поведало исповедальное признание Давида Юма: «Мы можем направлять наш взор на бесконечные дали, можем уноситься воображением до небес или до последних границ мироздания; всё равно мы никогда не выйдем ни на шаг за пределы нас самих, никогда не узнаем иного рода бытия, кроме восприятий, возникающих в узком круге нашего Я» [460]. Чисто философский эвфемизм; речь шла о « черепной коробке » и о пожизненно заключенном в ней, невыездном « Я »; в сущности, весь сыр-бор, разгоревшийся в связи с кантовской « революцией », был не чем иным, как « бурей в стакане воды », или буквально дворцовым переворотом в « черепной коробке »; юмизм предстал Канту сущим скандалом не оттого, что запирал « сознание » в « серо-белом веществе »; а оттого, что

лишал его права на активность в этом « узком круге »; надо было избежать скандала, и Кант своим гениальным чутьем « юриста » мгновенно набрел на выход: скандал не устранялся, а кодифицировался, принимая правовую окраску; под вышеприведенными словами Юма подписался бы и автор «Критики чистого разума», но звучали они у него уже не в богемно-эпатирующей тональности, а « именем закона », ex vi termini, — запомним и этот момент философской легализации познания на « познание в законе » и уже « псевдопознание »; что же, как не дух законничества, позволяет и по сей день любой академической и университетской посредственности стоять на том, что Гегель… да: « мыслил ненаучно »!

Удивительный трюк! Запертость мысли в черепе грозила абсолютной дискредитацией познания, которое, потеряв возможность выхода к « объекту », механически лишалось возможности быть « объективным »; в анализах Юма дискредитация эта достигла наивысшей точки, откуда познание представало не чем иным, как респектабельно-замаскированной « привычкой », неким вполне « условным рефлексом », стимулирующим на этот раз не слюновыделение, а… суждения каузальности. Отметим: речь шла уже о первом « приведении к нелепости » рационалистической парадигмы как таковой; рационализм в разъедающей рефлексии Юма — дутый идол или катастрофический порог, тяжелейшее испытание мысли, ставящее ее перед выбором самоуничтожения либо духовного перерождения. Вывод, смогший бы на первый взгляд смутить или показаться парадоксом: от « нигилиста » Юма было гораздо ближе дотянуться до будущей « Философии свободы » Штейнера, чем от « моралиста » Канта до чего-либо путного вообще; разница между ними — водораздел, отделяющий « Савла, дышащего угрозами и убийством », от любого благочестивого законника духа; Юм — ницшеанец до Ницше — « старый психолог и крысолов », проделавший над научным познанием ту же шутку, что Ницше над моралью, — показав, что оно « не может »; разыгрывать