Карл Кантор - Тринадцатый апостол

И это пишет великий, бессмертный поэт чиновнику-временщику!! Щербаков, понятное дело, ничего не понял из письма Б.Л. и повелел своему подчиненному: «Выясните, что Пастернак хотел конкретно». Что выяснил подчиненный, неизвестно. А Сарнов безошибочно определил: «он (Пастернак. – К.К.) хотел принадлежать к сонму обласканных» [95].

Б.Л. предал Маяковского не в 1957 г., а еще при жизни Вл. Вл. – этого Гладков не отметил. И хотя Пастернак назвал поэму «Во весь голос» «бессмертной» и читал ее, как говорят, обливаясь слезами, на похоронах Маяковского Б.Л. вел себя более чем странно.

Потрясенный «самоубийством» Маяковского, цвет российского мира искусств долго не мог прийти в себя. Было несколько непосредственных откликов. Равнодушный и косноязычный принадлежал Пастернаку:

Этна – вулкан. Было извержение? Выстрел подобен извержению? Как всегда выкрутасно, как всегда – «в зеркалах». А кто трусы? И кто трусихи? Первым трусом был Борис Леонидович. Он струсил и тем самым предал Мандельштама, после «не труся», отрекся, оговорил и тем самым предал Маяковского, а вместе с ним предал и самого себя, свой дар любить и понимать иного. Пастернак, конечно, не считал себя трусом, но был им. Другим трусом и предателем, полагаю, был Осип Брик. А трусихи? Увы, ею была вечная возлюбленная Маяковского, его «Беатрисочка», как называл Лилю Есенин, самая преданная новому Данте и легко изменявшая ему с другими брюками от трусости за свою возможную оставленность поэтом – она не верила в моногамность мужчин. Остальных женщин оставим в покое. Вернемся к Б.Л. Разве Пастернак неоднократно не заявлял, что Маяковский как поэт кончился? Ну, а коли кончился, надо было проявить «героизм» и убить себя. Пастернак оправдал и прославил самоубийство Маяковского, вместо того чтобы попытаться предотвратить его. Уклонился. Струсил. Рыдал над гробом среди рыдающих. Попробуй, удержись. Но как вяжутся со слезами кислые, трусливые стихи Б.Л. на смерть Маяковского! И его сарказм после кремации: «Какой пламень горел, а что от него осталось – горстка пепла». Но вчуже был доволен: нет больше проблемы «Маяковский». Теперь он, Пастернак, – первый поэт России. Но Пастернак явно поторопился. Лучшими стихами на смерть Маяковского были бы стихи Лермонтова на смерть Пушкина:

Разве Маяковский не был оклеветан молвой? Разве об этом не знал Пастернак и все те, кто считал «героизмом» «самоубийство» поэта? Убийца Пушкина Дантес был исполнителем великосветского заговора клеветников ничтожных. Руку киллера направляли царедворцы, и царь не мог не знать об этом. Не поступил ли Николай I с Пушкиным, как царь Давид со своим воином Урием? Царь Иудеи хотел завладеть женой Урия – Вирсавией, а российский царь женой Пушкина – красавицей Натальей Николаевной. И каждый добился своего. Не ради ли того, чтобы скрыть свою причастность к заговору против Пушкина и свои намерения относительно его жены, Николай I отправил всевидящего автора стихотворения «На смерть поэта» на верную, как полагал император, смерть под пули чеченцев? Ведь Лермонтов не смолчал бы о совращении царем Натали. Маяковский в своей провидческой поэме «Про это» описал, как его на дуэли убивает не один какой-то негодяй, а все «общество». И тогда же «общество» заявляет Маяковскому, что не он первый приговоренный: «один уж такой попался – гусар». И Пушкина, и Лермонтова убило вместе с Дантесом и Мартыновым все «общество». К вящей славе Пушкина и себя самого, Лермонтов успел предупредить царскую камарилью:

Маяковского если и не застрелили, то довели до самоубийства. Подручные палача взяли на мушку и Пастернака. Сталин увидел его в «расстрельном» списке, вычеркнул, бросил гончим псам: «Оставьте этого небожителя в покое». Пули не заслужил?!

Маяковский любил многие стихи Пастернака. Часто читал другим или бубнил про себя. Да и Б.Л., думаю, продолжал ценить Вл. Вл., даже предавая его. Пастернак был уязвлен фарсом, разыгранным Сталиным: короновал первым поэтом страны и в одночасье вместо него возвел на трон мертвого Маяковского, несмотря на лобызания Пастернака, обошел его орденом и сталинским лауреатством. А Маяковского – фактически своего врага – возвеличил. Пастернак извелся, завидуя славе Маяковского. Пастернак, конечно, не был Сальери, как и Маяковский не был Моцартом. Б.Л. лишь полагал, что он такой же гений, как Маяковский, а Сталин, понимая это, по какой-то неведомой причине отстранил Пастернака от себя. Нет, нет, Пастернак не подмешивал яду в бокал вина Маяковскому, как Сальери Моцарту, но своими уколами, своим пренебрежением к подвижничеству своего недавнего друга, своим нежеланием защитить оклеветанного, своим унижающим «друга» поведением подыгрывал тем, кто готовил расправу над Маяковским. Б.Л. не подозревал, что охлаждение к нему со стороны иезуита Сталина было цветочками государственного отлучения, что ягодки его беды были еще впереди. Вскоре после предательства Пастернаком Маяковского (1957) разразилась гроза над самим Б.Л. За публикацию на Западе романа «Доктор Живаго» и за присуждение за роман Нобелевской премии Б.Л. исключили из Союза писателей, заставили отказаться от «Нобелевки» и собирались с позором выдворить из России. Механизм манипуляции общественным сознанием с помощью СМИ, явных и тайных циркулярных инструкций сработал безотказно: «общественность» отвернулась от Пастернака. С ним, как с прокаженным, избегали общения иные из его «близких» друзей-писателей. Кампания клеветы, очернительства ускорила смерть Пастернака. Он умер в 1960 г., так и не прощенный властью.

Невозможно в данном параграфе, построенном как ответ Д. Быкову, рассказать (безотносительно к теме соперничества) о Пастернаке – поэте скромной, тихой русской природы, о его боготворении русской женщины. Но мне хотелось бы напомнить читателю его чудесные строки.