Карл Кантор - Тринадцатый апостол

Микеланджело Буонарроти. Пророк Иезекииль. 1508–1512 гг. Фрагмент росписи плафона Сикстинской капеллы, Ватикан

О воскрешении плоти и души пророчествовал ветхозаветный пророк Иезекииль. Новозаветных апостолов это пророчество смущало. Унамуно об этом смущении повествует так: «После того как умер Иисус и воскрес Христос, в душах верующих родилась вера в телесное воскрешение и одновременно с нею вера в бессмертие души, чтобы агонизировать в них. И эта великая догма о воскрешении плоти по-иудейски и бессмертии души по-эллински породила агонию Святого Павла, этого эллинизированного иудея-фарисея, который говорил, запинаясь, на своем могучем греческом» [97]. Та же агония царила в сознании и Маяковского, внимавшего пророчествам Иезекииля, многое перенявшего у святого апостола Павла и восхищенного идеей плотско-духовного воскрешения Николая Федорова. Маяковский верил в свое духовное бессмертие – «Мой стих дойдет / через хребты веков / и через головы / поэтов и правительств». Но поэт уповал и на свое телесное воскрешение. И не только свое. Он верил одновременно и в воскрешение своей возлюбленной, потому что нельзя же не воскресить такую красивую женщину. Близкие друзья понимали, что обращение Маяковского к химику ХХХ в. есть крик о скорой помощи, что это SOS с е г о д н я погибающего. Он очень долго играл со смертью, пугал (в том числе и Лилю) готовностью покончить с собой, чтобы поняли, что ему плохо, чтобы дорожили им. Угрозы суицида были до поры до времени лишь поэтическим тропом. Как и его призывы к насилию. Не зная того, он «подбрасывал компромат» на себя будущим убийцам, изобразившим свою расправу над ним как самоубийство. Имея столько подручных, сколько «они» имели, трудно ли было карандашом написать предсмертную записку в «его стиле».

А Лиля была довольна, она вернула Маяковского к его великой поэзии. Л. Брик гордилась тем, что Есенин при встречах называл ее «Беатрисочкой». В предсмертной поэме «Во весь голос» Маяковский признается – «себя / смирял, / становясь / на горло / собственной песне». Поэма «Про это» могла бы быть названа, как этюд Андрея Платонова – «Антисексус». В ней ни намека на сексуальные отношения мужчины и женщины. «Про это» была поэмой более о ревности, чем о плотской любви. И хотя ревность, говорят, это подкладка любви, ревность в поэме Маяковского оборачивалась не облагороженным «основным инстинктом», а желанием, чтобы в обезлюбленном мире восторжествовала всечеловеческая христианская, бесполая любовь. Маяковский сам не ожидал такого результата. Он был чувственным мужчиной. Его даже называли секс-символом 20-х годов.

Л.Ю. Брик.

Рисунок В. Маяковского. 1916 г.

«Что такое любовь?» – спрашивала Лиля. «Любовь – это сердце всего» – так отвечал своей возлюбленной Маяковский. Мы не одни: в согласном биении наших сердец я слышу пульс Вселенной, тахикардию взаимообладаний миллионов людей, учащенное сердцебиение медвежьих свадеб, длинношеее объятие страусов, вязкое течение соков сосен, карнавальное соитие площадей и улиц, лязг сцепившихся вагонов, шуршание шин трущихся боками автомашин, ласки дюн океанскими волнами, штормовую качку пароходов, провалы в воздушные ямы самолетов, выбросы протуберанцев воспламенившегося солнца и шипенье сгорающих до срока, не долетевших до вожделенной Земли нетерпеливых комет. В своей любви поэт-апостол слышит набатное сердцебиение Бога Отца, творящего многофигурное пространство и многомерное время, и то, как Он внемлет ответному перестуку людских молений и возблагодарений Ему – Создателю Любви и Его Сыну – Спасителю Любви, любвеобильному Иисусу Христу. Ими живет и дышит, веселится и сокрушается, радуется и страдает все мирозданье. Из Их любви произрастает справедливость, доброта, милосердие, соучастие, сострадание, добровольная ответственность за других и волевая свобода самопожертвования ради близких и дальних.

Преподаватель теологии в Католическом университете в Милане Луиджи Джуссани был поражен словами Маркса, обращенными к жене в письме от 21 июня 1856 г.: «Я вновь ощущаю себя человеком в полном смысле слова, ибо испытываю огромную страсть. Ведь та разносторонность, которая навязывается нам современным образованием и воспитанием, и тот скептицизм, который заставляет нас подвергать сомнению все субъективные и объективные впечатления, только и существуют для того, чтобы сделать всех нас мелочными, слабыми, брюзжащими и нерешительными. Однако не любовь к фейербаховскому "человеку”, к молешоттовскому “обмену веществ”, к пролетариату, а любовь к любимой, именно к тебе, делает человека снова человеком в полном смысле этого слова» [98].

Маяковский не уступал Марксу. Для Маяковского не любовь к Марксу, к пролетариату, к социализму, к Родине, ко всей Земле и Вселенной, а любовь к женщине делала его человеком в полном смысле этого слова.

Из любви произрастают также противоположные ей чувства – нетерпимость и ненависть к еще не изжившему в племенах идолопоклонству, человеческим жертвоприношениям, безобразным фетишам. Не потому ли прошептал задыхающийся от сердечной астмы певец подневольного русского крестьянства: «То сердце не научится любить, которое устало ненавидеть». Но только ненависть, защищающая любовь, оправдана. А ненавидящим без любви людям свойственно равнодушие, себялюбие, надменность, гордыня, зависть и воля к власти. Есть мужчины и женщины, что любят друг друга только плотской любовью, поглощающей все их существо, и испытывают при этом страдания лишь от ревности, не обращая внимания на то, что весь остальной мир без вины виноватых людей, сотканный Богом для любви, страдает от ее отсутствия… Любовь мужчины к женщине, какой бы она ни была – счастливой или несчастной, взаимной или безответной, является человеческой, когда вмещает в себя любовь и страдания всего мира. Понимала ли душу своего возлюбленного модернистская Беатриче? Лилю ранили посвященные ей стихи, в коих образ Иисуса Христа, судившего ее за иждивенческие прихоти, а его за неуемность страсти, воспринимался боготворимой поэтом Лилией просто как метафора того заносчивого мнимо-революционного салонного эстетизма, который был тогда в моде. Он любил Лилю, а вместе с нею еще тридцать женщин. Он был macho, mujerego. Как писал Асеев, «он их обнимал / без жестов оперных, / без густых / лирических халтур; / он их обнимал – / пустых и чопорных, / тоненьких / и длинноногих дур.». Были и не пустые, и не чопорные, и не глупые. Важно другое. Даже к «проходной» своей возлюбленной Маяковский относился заботливо, трепетно, дружески. Были, однако, и «непроходные». В Нью-Йорке, на Манхэттене он полюбил Элли Джонс – двадцатилетнюю красавицу русско-немецкого происхождения, белоэмигрантку. Роман, в котором каждая минута была равна вечности, продолжался два месяца. Влюбленные не предохранялись. Через срок родилась девочка. Маяковский не сразу узнал о нежданной дочери. До этого было прощание. Маяковский настаивал, чтобы она непременно пришла к пароходу. Пришла. Поэта не оказалось. Недоумевающая и раздосадованная вернулась домой. Дальше слова самой Элли Джонс из ее дневника: «Я хотела броситься на кровать и рыдать – из-за него, из-за России – но не могла. Моя кровать была устлана цветами – незабудками. У него совсем не было денег! Но он был такой. Как можно говорить, что он был грубым или суровым, или жестоким?!