Карл Кантор - Тринадцатый апостол

Где он достал незабудки в конце октября в Нью-Йорке?» [99]А было так: свой билет первого класса Маяковский поменял на билет четвертого класса, а разницу в цене истратил на незабудки. Домой плыл в четвертом, в трюме:

Американская любовь поэта и плод горячей любви – дочь Елена – до 1990-х годов для российской общественности было тайной. Элли Джонс любила поэта до своей смерти и завещала дочери смешать свой прах с прахом Маяковского на Новодевичьем кладбище. Дочь Елена – лицом, глазами, фигурой – женская ипостась отца – выполнила наказ матери. Маяковский тайно ездил в Ниццу повидать свою трехлетнюю дочь и ее мать, с которыми, он знал, в этой жизни не суждено больше встретиться. Через год в Париже, в Grand Opera Маяковский разглядел русскую красавицу Татьяну Яковлеву:

Но перед одной, победительно красивой, он капитулировал. Никогда еще он так не влюблялся. Взаимное притяжение – и телесное, и душевное – было нестерпимо сладостным и мучительным. Она знала наизусть – надо же! – многие его стихи. Стало быть, знала его. А он о ней почти ничего или, интуитивно, – все. Ничто, казалось, не могло помешать их союзу, их счастью. И черт его дернул, в один из вечеров, прогуливаясь по набережной Сены, объясниться «высоким» стилем:

И это говорилось пленивший его красавице, вместо того чтобы обнять, расцеловать, схватить в охапку и утащить ее, прижимающуюся к любимому. Маяковский, правда, потом издалека, из Москвы, звал ее: «Иди сюда, / иди на перекресток / моих больших / и неуклюжих рук». И хотя он хорохорился: «Я все равно тебя / когда-нибудь возьму – / одну / или вдвоем с Парижем», границу перед ним закрыли. И перед ней тоже. Ее письма вскрывали. И вскрывали по праву старой, еще не заржавевшей любви, о которой была написана поэма «Про это».

Лермонтов как-то написал: «Поэты подобны медведям, которые кормятся тем, что сосут свою лапу». Маяковский тоже сосал свою лапу – ему было просто: он сам превратился в медведя. Это произошло вдруг, после телефонного звонка домработницы Аннушки, передавшей ему слова Лили, что она не хочет его видеть и не только сейчас, а еще долго-долго не захочет, потому что она больна. А ему почудилось не хочет видеть, значит, больше не любит:

Одно превращение следует за другим. Фантастическая реальность разворачивается причудливо. Вот на подушке, ставшей льдиной, поэт плывет по Неве и оказывается под тем самым феерическим мостом, к которому он приковал себя в «Человеке».

Ч е л о в е к посылает поэта в праздничный город остановить веселье и всех созвать спасать его, Ч е л о в е к а, отменить его безлюбовную муку. Условия грозные:

И еще вдогонку:

Тут уже речь не об общечеловеческой христианской любви, а только о них, о ком баллада – о Нем и о Ней, о Владимире и о Лиле, уже не раз отвергавшей его. Из-за нее он не так давно (по земным часам) взлетел на небо, прямо к Богу в Рай, пробездельничал там миллионы лет и вернулся на землю, где ее, разумеется, уже не было, а в их квартире, которая уже не их, какой-то лысый инженер любился со своей женой (совсем не Лилей). На земле время продолжало течь по-земному. Что делать? Задача ведь еще не решена. Фантастическая реальность продолжается. В ночь под Рождество он бежит по Москве, натыкается на прохожего:

Маяковский идет дальше. Навстречу ему молодой человек, в обмотках и во френче. Вид у него Иисуса. Только нежней, юней. Вот кто спасет. Но «спаситель» оказался самоубийцей… Сколько их было – недавних фронтовиков, не переживших нэпа. «До чего ж на меня похож!» Поэт еле напялил на себя куртку убитого и бритвой луча выбрил «шерстищу с лапищ и с мордищи. Куда теперь? Инстинктом тянет родимая норка. Но никто из родни не хочет идти с ним на мост феерический. Его усаживают за родительский стол: