Карл Кантор - Тринадцатый апостол

Сам Пастернак легко и беспечно скинул со сковороды все пережаренные обвинения в соперничестве в стихотворении «Правда» в 1941 г.:

Человеческая история обоих поэтов не дает нам покоя, вновь и вновь хочет своего оправдания. Историческая реконструкция пути и замыслов поэтов, балансирующая на грани правды и неправды, и «влезание в чужую шкуру» оправданы. Где взять другую точку опоры? Благо, удается иногда переживать великие моменты сочувствия. Можно «выстроить» картину историй, а можно промолчать. Я не сдержался. И ответил Дмитрию Быкову. По-барски тасовать «живые души» я не научен. А противостоять чужестранному раскладу научен. Если бы Дмитрий Быков обладал способностью «влезания в чужую шкуру» и попробовал бы примерить на себя жизнь Христа, то, возможно, он смог бы определить самолично – что в его книге от лукавого, – и понять, что бедные канарейки, которых пожалел Быков и которым Маяковский хотел свернуть головы, действительно не при чем.

Перед нами «творящие» рукописи великих поэтов – Маяковского и Пастернака, подтверждающие соперничество и влюбленность друг в друга, – казалось бы, непререкаемые свидетельства их мыслей и поступков. Но у поэтов есть и свои оправдания, своя правда и тайна, парящая над строками и не подвластная, в конце концов, ни времени, ни тем более нашему суду.

Как Маяковского ни поносили, он продолжал «гнуть» свое. Он давно уже не писал больших поэм, полагая, что работа ассенизатора еще очень нужна обществу. Иногда он перемежал сатиру, свой излюбленный жанр, разнокалиберными агитками, всегда основанными на каком-то реальном факте. Он был одним из создателей «литературы факта», документальной прозы. Иногда он сочинял бравурные марши, лозунги-рифмы или поэтические «отчеты» о своих поездках по городам Союза или заграницы. Но его интерес к мировоззренческим проблемам, его потребность и его способность оторваться от будничности и отдаться вихрю фантастических превращений, таких непредсказуемых, неправдоподобны. Его космизм, в котором он выступал наследником Николая Федорова, его проектная историософия, не отвечающая стандартам советской идеологии, его мысли о жизни и смерти, о религии, о посмертном воскрешении – то есть все то, что было душой и духом его поэзии, его личности, – все это привело его к поэме «Про это». Как ни странно, того же хотели партийные надзиратели за литературой, чтобы уличить сатирика в крупных идеологических ошибках, за которые можно было бы привлечь его к ответственности. Охота на поэта-инакомысла продолжалась. Правителям нужна была провокация, надобно было вернуть Маяковского к себе – первозданному. Этого никто не смог бы сделать надежнее, чем Лиля Брик. И она получила задание вдохновить Маяковского на большую поэму, подобную тем, которые он написал до революции. Это задание вполне совпадало с Лилиным желанием славы Беатриче. Она заявила ему, что разлюбила его, что ей с ним стало скучно, потому что он непрерывно пишет штампованные агитки, которые ей надоели и даже противно читать. Лиля предложила расстаться на два месяца, и если он за это время не докажет, что остался таким же поэтом, каким был, когда они впервые встретились и она его полюбила, то они расстанутся навсегда. Маяковский принял условия. Заперся в своей комнатке и два месяца днем и ночью создавал свою самую наихристианнейшую, завещательную поэму «Про это». Он сюжетно связал ее с дореволюционной поэмой «Человек». Уже та была мироохватной и казалось, что все, что можно было сказать о трагедии человеческого существования, тогда было сказано. Он пахал однажды им вспаханное поле, но «Про это» было написано так, будто он впервые поднимает целину. От «литературы факта» он не отказался совсем и в поэму включил факты собственного быта и быта близких ему людей. Поэтический метод остался прежним.

Домработница Лили сообщила поэту по телефону, что его возлюбленная больна и не может с ним ни говорить, ни встретиться. В телефонном звонке, в словах домработницы Аннушки Маяковский услышал не то, что она говорила, а признание в нелюбви. Звонок потряс Маяковского. Он поверил и не поверил. Решил сам убедиться. Нервничая, стал звонить Лиле. Безответно. Повторилось все то, что было с ним и в «Облаке», и в «Флейте», и в «Человеке». Чудище ревности стало бесчинствовать в его воображении, раскручивая, как киноленту, логическую алогичность его сюрреалистической фантазии. Развертывание сюжета, все его коллизии, составляющие основное содержание поэмы, происходят в его воображении, но так, будто они происходят на самом деле. Реальность фантазии не менее, а более реальна, чем реальность физического факта. Человек способен жить в собственной фантазии более правдоподобно, «физически» достоверно, в более полном соответствии с тем, что он хотел бы делать в своей нефантастической жизни. Маяковский превращает факты неподвижного сидения в однокомнатной квартирке в факты действия, движения, передвижения по стране, по миру, по мирозданию, в факты невероятные, невозможные с точки зрения обыденного сознания, но абсолютно достоверные как факты поэзии. В них, и только в них, заключена правда чувства, правда мысли и правда мечты. Однако поэт в этой своей фантастической реальности сталкивается со знакомой ему обывательской, непривлекательной реальностью и не может удержаться от язвительного слова. И только после того, как завершается длительное повествование, рассказывающее о тщете поисков людей, готовых вместе с ним пойти спасать Ч е л о в е к а от безлюбовного существования, только после того, как Маяковский изображает сцену того, как его убивает дуэлянт-общество, поэт из фантастической наидостовернейшей реальности возвращается в осточертевшую нефантастическую, из которой выпотрошили все органы человека, кроме органов пищеварения и деторождения. Нет крови, нет нервов, нет легких, нет сердца, нет мозга. В нефантастическом эпилоге он обнаруживает себя сидящим неподвижно на стуле перед телефонным аппаратом. Уже давно встало солнце. Та долгая жизнь ревнивца, которую он прожил, уместилась в одну бессонную ночь. Вернувшись в нефантастическую реальность, воображение его продолжало фонтанировать, вызывало образы то из прошлого – далекого и близкого, а то бессмертная душа оказалась в ХХХ в. Но поэту мало было бессмертия душ. Он жаждал полного воскрешения, он просил, чтобы ученый-химик из мастерской человеческих воскрешений сердце ему вложил, кровищу до последних жил, в череп мысль вдолбил, потому что он «свое, земное, не дожил / на земле, / свое не долюбил». Христово ли это желание – воскрешение плоти, а не только души? Испанский мудрец Мигель де Унамуно не сомневался, что Христос «верил в воскрешение плоти на иудейский манер, а не в бессмертие души в духе платонизма» [96].