Карл Кантор - Тринадцатый апостол

В 1917 г. Маяковский сравнил революцию со вторым всемирным потопом, в 1930 г. – с баней для присосавшихся к революции. Баня тоже потоп, только несколько меньших размеров.

Театры не перестают ставить «Ревизора», а ведь «Баня» – его прямое продолжение.

Маяковский понял ограниченные экономические цели Октября. Поэт звал пойти дальше – к революции духа, которую собирался сам и возглавить, и призывал идти за собой тех, кто прежде были его учителями – Маркса и Ленина. Октябрьская революция планировалась как политическая и в первые годы (особенно в декларациях и лозунгах) такой и была. Социокультура России «выела» из Октябрьской революции почти все, что было в ней исторического. Маяковский же задумал новую духовную революцию, которая подчинила бы себе социокультурную эволюцию. Как проектировщик новой всемирной революции он переступал круг русской, славянской жизни и поэзии и выходил на уровень общеевропейский и всемирный, и тут дорога Маяковского пересекалась с дорогой итальянца Данте. Как они похожи. Любовь и одного, и другого объемлет всю Вселенную. У одного была вечная возлюбленная – Беатриче, у другого – Лиля. Беатриче была душой, пребывающей в Раю. А Лиля была живой, мещанкой, которую поэт, тем не менее, любил. Любил болезненно, ревновал, прощал ей измены, страдал, уходил от нее и снова возвращался к ней. И все-таки любовь к Лиле не была всепоглощающей. В Париже он был околдован цветущей Татьяной Яковлевой. Если бы был однолюбом, то не рвался бы уйти от Лили к Татьяне, потом к Веронике Полонской. Л. Брик сумела внушить Маяковскому, что если он будет поддерживать легенду, что она, Лиля, его единственная и вечная возлюбленная, то у него будет больше «шансов на бессмертие». И снисходительный Маяковский культивировал миф: «Лиля=Беатриче». Данте прошел по всем дорогам трех царств загробного мира, которые на самом деле были проекцией его земного пути на потусторонний, и Маяковский не миновал ни одной тропинки трех загробных царств, не скрывая, что это поэтические метафоры земной юдоли. И тот, и другой стремились к духовному объединению всего человечества. Три последних главки эпилога «Про это» достойны быть названными «Вера», «Надежда», «Любовь», как у Данте в «Божественной комедии» в кантике «Рай». Маяковский просит у Господа, чтобы тот воскресил его, ибо он «свое, земное, не дожил, / на земле / свое не долюбил». Но, как всегда, поэт озабочен не только своим личным воскрешением. Эпилог поэмы «Про это», устраняющий всякие сомнения в отторжении поэта от мерзости советских буден, – это самый весомый вклад в Дантовский Интернационал. Я не знаю другого поэтического текста, в котором в обращении к Господу слились воедино все три парадигмальных проекта всемирной истории.

Когда поэт разражается эпической поэмой, в которой сам стушевывается, рассказывая об исторических событиях, где не он играет главную роль, а его герои, тогда его называют эпиком. Маяковский и в эпосе, где речь шла об основных этапах революции, оставался главным лирическим героем, и одним из ключевых эпизодов эпической поэмы об Октябре был рассказ поэта о том, как в годы Гражданской войны он сумел вылечить вызванное голодом заболевание глаз своей возлюбленной. В «Хорошо!» есть такие неуместные для других эпических поэтов строки:

Я уверен, нигде, ни в одной стране, никогда, ни один поэт не писал таких стихов о своей возлюбленной, о своей любви к ней. Комментарии к стихам, как показал Данте в «Nova vita», не противопоказаны. И я на этот раз последую его примеру. Во вступлении Маяковский говорит о том, что его возлюбленная, ее глаза-небеса вдохновили его на все ценное, что он когда-либо написал и сказал. В следующих строках поэт описывает, какие глаза у возлюбленной. К стандартному определению «глаза-небеса» обычно добавляют голубые, синие – Маяковский опровергает: «круглые да карие, горячие до гари». И образ глаз любимой оживает, становится необычным – небо ведь и в самом деле бывает не только голубым, но и карим с темными тучами. Далее поэту сообщают по телефону, что возлюбленная заболела и не от чего-нибудь, а от голода – опухли ее глаза, его любимые глаза. Он сам еще не видел опухших от голода ее глаз. Ему только сказали по телефону, что врач «наболтал», чтоб глаза глазели, нужна теплота, нужна зелень. Врач именно н а б о л т а л, ибо превосходно знал, что ни тепла, ни зелени нет нигде, что царит всеобщий голод. Как Маяковский раздобыл все-таки две морковинки и полполена березовых дров, куда ходил, кого просил, поэт не сообщает. Поэт с гордостью рассказывает, как он за зеленый хвостик нес любимой две морковинки. Они тогда были дороже конфект и букетов и других даров, которыми щедрый Маяковский в неабсолютно голодные годы задаривал возлюбленных. Теперь он увидел вспухшие щеки и глазки-щелки. Одни морковинки и полполена дров вряд ли помогли бы вылечить, если бы не ласки любимого. «Зелень и ласки выходили глазки». И снова они стали большими, больше блюдца, «смотрят революцию». На этом заканчивается рассказ о глазах любимой, которые реально и в эпопее о голоде во время гражданской войны были глазами голодающего народа. Не всякая любовная лирика может вписаться в эпопею народных потрясений и бедствий. Но когда такая, – не замечаешь, где кончается эпос и начинается лирика. Поэма «Хорошо!» не только о том, как брали Зимний, как обреченно защищалось Временное правительство и постыдно сдавались в плен его генералы, не только об интервенции Антанты, о зверствах карателей, о первых субботниках на железных дорогах, но и о повальном голоде, который и в десять лет не был до конца изжит. И о почти фанатичной вере свершителей Октября в идеалы революции. Поэт Евгений Винокуров передавал рассказы иностранцев, посетивших Советский Союз в конце 1930-х годов: