Александр Секацкий - Философия возможных миров

Тут можно увидеть иллюстрацию к тому, что говорили оба предшествующих докладчика. Я бы сказал, что народ имеет право обороняться любыми средствами, вопрос в том, как далеко простирается в будущее его право мстить? На сколько поколений распространяется месть? Но, собственно, величайшее воплощение мести Ницше описывает на следующей странице: «Этот Иисус из Назарета, как воплощенное Евангелие любви, этот “Спаситель”, приносящий бедным, больным, грешникам блаженство и победу, – не был ли он самим соблазном в наиболее жуткой и неотразимой его форме, соблазном и окольным путем, ведущим именно к тем иудейским ценностям и обновлениям идеала? Разве не на окольном пути этого “Спасителя”, этого мнимого противника и отменителя Израиля достиг Израиль последней цели своей утонченной мстительности? Разве не тайным черным искусством доподлинно большой политики мести, дальнозоркой, подземной, медленно настигающей и предусмотрительной в расчетах мести, является то, что сам Израиль должен был перед всем миром отречься от орудия собственной мести, как от смертельного врага, и распять его на кресте, дабы “весь мир” и главным образом все противники Израиля могли не моргнув глазом клюнуть как раз на эту приманку?.. Нечто такое, что по силе прельстительности, дурмана, усыпления, порчи равнялось бы этому символу “святого креста”, этому ужасному парадоксу “Бога на кресте”, этой мистерии немыслимой, последней, предельной жестокости и самораспинания Бога во спасения человека?..» [57]

Может, этот образец «доподлинно большой политики мести», согласно Ницше, так сказать, хуцпа распятого Бога, как раз и является одним из самых глубоких заброшенных колодцев? С тех самых пор к нему не прекращается паломничество всех, кто духовной жаждою томим, и для прильнувших действует принцип «напьешься однажды – погибнешь от жажды». Кстати, предположение или подозрение Ницше я встречал и в других формулировках – так лет десять назад, будучи в Израиле, в городе Цфат, я услышал примерно такую историю:

«И тогда самые продвинутые магиды создали духовный Голем, превосходивший все магические творения и порождения прошлого. Земную часть пути Голем прошел почти незаметно, как и было задумано, а перейдя в потустороннее, стал неуклонно набирать силу. Скоро он сокрушил врагов Израиля, разрушив Рим и истребив его кумиров. Голем завладел душами язычников – опять же как и было задумано, но продолжал набирать силу и, увы, вышел из под контроля магидов, да еще и обратил на них свой особый гнев и обрек народ на неслыханные многовековые страдания. Ведь его могущество было и вправду несравненным – но все же не таким, чтобы овладеть душами дочерей Израилевых, ибо такое не под силу ни одному голему».

В заключение истории рассказчик сообщил, что «лишь за три последних десятилетия избранным представителям народа удалось наконец продвинуться к тому, чтобы обезвредить Голема и в итоге рассыпать его в прах, да и то дело еще далеко не решено».

Можете ли вы, коллега, что-нибудь сказать по этому поводу?

Свен Бутусов. – Могу лишь пожать плечами: чего только не услышишь на наших конгрессах… Ну а что касается Ницше, мне всегда казалось, что это его настойчивое подозрение – не самый сильный пункт в его критике христианства. Для меня тут важно другое, а именно сама возможность подобных шедевров гиперподозрительности, свидетельствующая о том, что нет дыма без огня и все эти «заброшенные колодцы» присутствуют и оказывают влияние, как темная материя, как незримая поправка не только к искренним убеждениям, но даже и к идеологически выраженным интересам, – и они могут отклоняться под воздействием бесхозных брошенных симулякров: социальному пространству необходимы собственные патрули, устраняющие загрязнения среды независимо от срока давности применения токсинов. Кроме того, с фактором подозрения дело обстоит так же, как и со смыслом, – если хоть что-то в мире имеет смысл, например, некий текст или поступок, то предположить наличие смысла можно в чем угодно – и в расположении звезд, и в кофейной гуще. Из того обстоятельства, что смысл ищут там, где его нет и не может быть, по крайней мере, следует, что кое-где он все же встречается.

Благодарю за внимание, уважаемые коллеги.

(Цитаты печатаются по тексту статьи, опубликованной в материалах конгресса. – А. С. )

«Уважаемые коллеги!

Речь в моем докладе пойдет о деньгах, о капитале, стало быть, и о капитализме. Но не спешите зевать, я надеюсь предложить вам кое-какие новые соображения. Кто не слышал изречений типа “деньги правят миром”, “что нельзя купить за деньги, можно купить за большие деньги” и тому подобное? Предположим, что деньги и в самом деле правят миром, но каким же именно образом? На чем основываются их сила и власть? Если говорят про культ золотого тельца, про религию чистогана, пусть даже образно и аллегорически, неплохо было бы сравнить этот культ с другими религиями на предмет обнаружения сходств и различий.

Вот Маркс решил дать самый материалистический ответ, таков, по крайней мере, был его первоначальный пафос. Для него деньги – всего лишь привилегированный товар. В деньгах просто номинируется факт владения средствами производства, как раньше, при феодализме, в них номинировался факт владения земельной собственностью. Однако по мере работы уже над первым томом “Капитала” Маркс отходит от простенькой схемы, несмотря на весь свой материализм. Размышления убедили его, что товар, когда он “выражается” на языке денег, ведет себя как некая самостоятельная сущность. Маркс с видимым удовольствием описывает поведение товаров, живописуя, как товар по имени “сюртук” деловито всматривается в совсем не похожий на него товар Библию – и в конце концов товары находят понимание, поскольку оба обладают стоимостью. Десятки страниц посвящает Маркс рассказу об этой странной коммуникации, само же явление получает у него название “товарный фетишизм”, а в дальнейшем и “товарно-денежный фетишизм”. Фетишизм достигает своего апогея, когда речь заходит о капитале, так что русские переводчики порой пишут Капитал с большой буквы (в немецком все существительные с заглавной буквы).

По сути, Капитал – это персонаж, наряду с тем или иным капиталистом, наряду с историческими классами или отдельными капиталистами вроде Адама Смита. У него свои заповеди и свой нрав, лучше, наверное, сказать – собственные повадки, он словно призрак, способный затерроризировать до смерти или взять к себе на службу. Жак Деррида был вполне прав, когда назвал одну из своих книг “Призраки Маркса”, и в любом случае неожиданный способ аргументации материалиста, одного из проницательнейших философов, сам по себе поучителен. Попробуем и дальше пойти этим же путем, чтобы посмотреть, не приведет ли он к более глубокому пониманию того, что происходит в мире.