Александр Секацкий - Философия возможных миров

«На мысль, что эукариоты, в том числе и мы с вами, могут не быть изолированы от этого гипотетического генооборота, наводят и быстрорастущие успехи методов “генной инженерии” или генного манипулирования. В Великобритании юридическое определение генных манипуляций следующее: “Создание новых комбинаций наследственного материала путем включения молекул нуклеиновых кислот, произведенных каким угодно способом вне клетки, в любой вирус, бактериальную плазмиду или другую векторную систему, способствующую их встраиванию в организм реципиента, природе которого они не свойственны, но который может служить для их нескончаемого распространения”» [85].

Применима ли в данном случае метафора разбиения сосудов? Для отвязных репликаторов и мультипликаторов, обитающих в малом мире (сосуде) В , организм предстает как своего рода темница, препятствующая прямому общению репликаторов со средой. Подавляющее большинство копий удерживается, и даже развоплощается организмом, и не принимается во внимание основным процессом долгосрочного копирования, не говоря уже о сдерживании-обуздании «голодных духов», то есть виртуальных копий. Представим себе, что в один прекрасный день организм перестает контролировать и сдерживать орду репликаторов, тогда сначала отступит и исчезнет многоклеточный организм, затем и одноклеточный. Давление на стенки мира В резко падает, и бесчисленные производные спонтанной, необузданной генной инженерии устремляются в отрыв. Найдут ли они себе какие-нибудь площадки и островки устойчивости в бурном море, некое подобие организмов, из которых они вырвались, как из тюрем? Шанс невелик, победители, скорее всего, обречены с самого начала – но если наблюдение ограничить достаточно коротким интервалом, то происходящее трудно будет оценить иначе как триумф победителей, как торжество свободных и разнообразных репликаторов, вырвавшихся из-под власти деспотического организма, гасившего все их побуждения и безжалостно экспроприировавшего продукцию…

Та к ли обстояло дело во время великих эволюционных скачков, мы не знаем, наверное, тут уместно словосочетание «в некоторой степени» – очень может быть, что появление эукариотов, полового диморфизма, а также специальных генов старения и смерти стало спасительными антипиратскими мерами, благодаря которым организм уцелел и даже укрепился. Отчасти для объяснения здесь могут пригодиться механизмы дисгрессии и ингрессии, введенные Александром Богдановым [86].

Однако совершенно без внимания остались будни самой катастрофы, хотя именно здесь мог бы найти наилучшее применение знаменитый даосский принцип, в соответствии с которым воистину познать значит, исследуя зиму, найти внутри нее маленькое лето, а затем внутри этого несобственного лета обнаружить совсем уж крошечную зиму. В найденной точке сходятся тайные шифры прошлого, настоящего и будущего. Существование подобных площадок внутри слепого, бессубъектного фюзиса пока не распознано наукой, но в горизонте истории и в биографических кризисах о таких площадках хорошо известно.

Есть революционеры, распознающие катастрофу как свою стихию и там живущие.

Есть обыватели катастрофического бытия, и это отнюдь не пирующие во время чумы, это те, кто просто не знает или забыл о других возможных интерьерах для пира.

И есть среди этих пирующих те, кто печалится глубокой печалью, но печалится совсем не о том, о чем кричат прямые свидетели катастрофы. И это настоящие великие художники. Или сущности, которым нет соответствия в природе, сущности, выпавшие из любой изохронии.

Но оставим пока фюзис и большие горизонты истории. Пора обратить внимание на промежуточные, переходные формы, столь краткоживущие, что издалека они представляются разлетающимися осколками взрыва, пусть даже взрыва восходящего и созидательного. Многие эволюционисты, включая того же Докинза, сожалеют, что от периодов древнего видообразования ничего подобного не осталось. При этом некоторые льстят себе надеждой, что, может, когда-нибудь удастся найти хоть что-то из выживших осколков, надеждой чрезвычайно смутной, ведь даже и история не сохранила бы никаких произведений ситуативных репликаторов (да и не сохранила почти на всем своем протяжении), если бы не возникла медиасфера, медиасреда, которая в этом отношении как раз и есть летопись промежуточных форм, причем медиалетопись (не путать с историей журналистики) предстает прежде всего как антиистория. При всем своем маскировочном алармизме газеты всегда писали преимущественно о том, как не заметить катастрофу, – и от имени тех, кто ее не замечал. Быть может, поэтому газетам удалось обрести или изобрести нечто прежде неведомое – современность [87]. В интересующем нас аспекте это означает, что «современность» превосходит степень разрешимости разбиения сосудов , когда рождается нечто великое и исторически славное. Особенность пульса современности в строгом понимании этого слова в том, что повсюду лопаются мелкие сосудики и хищные «левые» репликаторы усиленно производят свою краткосрочную продукцию. О масштабной, подлинной катастрофе тут вроде бы говорить не приходится, но, используя термин Павла Крусанова «действующая модель ада», уместно говорить о работающей модели катастрофы, когда глубина расхождения пластов осознается лишь задним числом.

В случае гомогенных феноменов все довольно просто. Возьмем, к примеру, технику связи и репрезентации – была эпоха проводных телефонов, стационарного кинематографа, больших ЭВМ и прилагавшегося к ним машинного времени. Длительности хватило на целую эпоху, на то, чтобы ее обжить, очеловечить и спроецировать в вечность. Все символические репрезентации, включая художественную литературу, сохранили дух времени, так что не исключено, что, когда возникнут технологии исторической реставрации (точнее, когда они достаточно усовершенствуются), мы сможем посещать репрезентативные заповедники, в том числе эпоху советского андеграунда, несмотря на полное исчезновение ее реалий. Отталкиваясь от этого конкретного случая, можно отметить (в качестве условий реставрации) наличие сакрального текста (допустим, «Максим и Федор» Шинкарева и сборника «Митьки») и длительность опыта проживания, благодаря которой нашелся достойный, вполне человеческий ответ на продукцию самых невероятных репликаторов. Среди этих образцов продукции – почти незаметные микроструктуры теневого коммунизма: ходить на некую «работу», как в присутствие, беспечно вести образ жизни Стрекозы («И под каждым ей кустом // Был готов и стол, и дом») и еще ряд, казалось бы, совершенно побочных обстоятельств, благодаря которым удалось перевернуть шкалу ценностей, как это и не снилось греческим киникам. Интерьер всесоюзной котельной был утвержден совокупными усилиями литературы и закреплен в качестве подобия фюзиса неким критическим числом повторений (собственно митьки как доноры и их многочисленные подражатели).