Генрих Грузман - Слёзы мира и еврейская духовность (философская месса)

Таким образом, еврейский смех не есть забава души, а еврейские слезы не каприз личности они суть потребности еврейского индивида в режиме духовности. Хотя в психоаналитических упражнениях Фрейда и его последователей отсутствует подобная смысловая силлогистика, но не нужно особого усилия, чтобы самостоятельно получить такой вывод. Еврейский смех или остроумие не просто имеет отношение к духовности, а оно есть форма духовности , оно есть духовное движение, предназначенное для другого духа, только раскрывающееся в духовность. Фрейд упирает внимание на "… тот общеизвестный факт, что никто не может удовлетвориться созданием остроты для самого себя. С работой остроумия неразрывно связано стремление рассказать остроту… Человек, наткнувшись на комическое, может наслаждаться им сам. Остроту он, наоборот, должен рассказать " (1997, с. 144; выделено мною – Г. Г. ). Особенность тут заключена в том, что остроумие как качество духа доступно далеко не всем людям, а особи, одаренные им, обзаводятся положительной характеристикой «остроумных людей». Но для еврея остроумие – обязанность и оно присутствует в духовном арсенале еврейской личности как признак еврейской духовности. Поэтому в еврейском фольклоре возникли так называемые анекдоты – короткие остроумные рассказы, которыми еврейский юмор прославлен вовек. У Фрейда имеется любопытное наблюдение: «Более ясным случаем опять-таки являются еврейские остроты, которые, как уже упомянуто, сплошь и рядом созданы самими евреями в то время, как истории о евреях другого происхождения почти никогда не возвышаются над уровнем комической шутки или грубого издевательства» (1997, с. 143).

Биограф Зигмунда Фрейда свидетельствует: в годы своей изоляции Зигмунд увлекся собиранием еврейских шуток, которые столетиями помогали поддерживать народный характер, высмеивая недостатки и в то же время утонченно подчеркивая его достоинства. Он использовал многие из них в главе «Тенденция остроумия»: «Невыгодно быть богатым евреем. Нищета других мешает наслаждаться собственным счастьем» (Мне известен современный анекдот со всеми достоинствами первоклассной остроты, – еврей звонит в штаб русской шовинистической организации «Память»: «Алло, „Память“! Вы сообщили, что евреи продали Россию. Я могу получить свою долю?») Итак, остроумие и смехотворчество или веселость вовсе не есть черта еврейского характера, но духовная категория или духовное качество еврейской натуры, а потому Томас Манн не совсем прав в своем наблюдении: «Я даже склонен думать, что… веселость как главная черта характера встречается среди евреев чаще, чем среди исконных европейцев, – завидная способность наслаждаться жизнью, свойственная этой расе, вознаграждающая их за постоянные ущемления, которым они подвергаются» (1990, с. 365). Вовсе не «вознаграждение», а врожденные задатки собственной духовности как стремления к духовной коллективности или к миру, прорываются не только в еврейской веселости и остроумии. Фридрих Ример, бывший секретарем и доверенным лицом великого Вольфганга Гете, который недолюбливал евреев, с удивлением, не умея объяснить, взирал на реакцию евреев на творчество своего патрона: «Их острая восприимчивость, их быстрый ум, свойственное только им остроумие делают их более чуткой публикой, чем, к сожалению, зачастую несколько медлительный и тяжеловесный ум исконных немцев».

Однако еврейский смех (остроумие и веселость) сам по себе выражает наилучшим образом только формальную сторону еврейской духовности и без совмещения с еврейскими слезами у него нет ключа к имманентным глубинам своей духовности. Совмещение же смеха и слез кажется продолжением фрейдовского психоаналитического направления в еврейском вопросе в целом (у Фрейда существует термин «сублимация»). Синтез-сублимация смеха и слез в силу своей оригинальности кажется специфической характеристикой еврейского существа, и действительно, в еврейском быте типичны не рядовые положения типа"смех сквозь слезы", а иные психические фигуры, следующие из того, что у евреев смех пропитан слезами, а слезы звенят смехом . Соответственно, еврейская специфика исходит из сублимации смеха, слез и крови (по Торе), а приоритет чувства слез в этой сложной духовной коллизии составляет диагностический критерий, благодаря которому духовность определяется еврейской константой и никакой другой.

Таким образом, еврейская духовность есть слезы мира , но только те, которые не столько обмывают, сколько очищают, связывают и склеивают человеческие души в единый мир . Эта апория, которую следует именовать гуманистической , зародилась в еврейском мире и нашла свое выражение в течении сионизма , о чем будет сказано далее, но как она была мечтой, чаянием и ожиданием, так она и осталась теплой иллюзией . И оказалось, что в центре этой иллюзии положено русское еврейство, а правильнее и точнее сказать, данное гуманистическое чаяние составляет ядро русского еврейства.

На фоне изложенных пертурбаций духа секрет спородненности русской и еврейской духовных доктрин кажется еще более запутанным, непроницаемо-мистическим, производством. Эта тайна постоянно витает надо мной, – возбуждая, удивляя и путая, – и если вначале она казалась обычной загадкой, каких немало в духовном мире, то по окончанию своего экскурса я незыблемо убедился лишь в объемности этого таинства. Подноготная русского и еврейского синтеза оказалась для меня закрытой и главная забота философской мессы состоит только в стремлении правильно сформулировать саму проблему и верной постановкой вопроса обозначить ориентиры нужного направления, а ее истинное решение образует прелесть и усладу будущих пилигримов духа. Судьба русского еврейства и его идеологии – русского сионизма кажется мне такой верной постановкой вопроса и в недрах этого предмета, как мне хочется думать, свернуто искомое qualitas occulta (скрытое свойство) русско-еврейской мистерии.

Ничто на свете не несет на себе такого тяжелого груза ошибок, как законы.

Мишель Монтень

… новая история подобна глухому человеку, отвечающему на вопросы, которых ему никто не делает.

Граф Л. Н. Толстой

Хотя тема еврейской духовности не может похвалиться популярностью во всеобщем духовном познании и духовной культуре в целом, но предрассудков и заблуждений здесь ничуть не меньше, чем в каком ином актуальном духоведении. Попытка уяснить себе суть этого обстоятельства, – насколько я в состоянии сделать это, не выходя из узких пределов, намеченных для настоящего рассуждения, – входит в состав моей аналитической заботы. Умозрительно здесь к месту соображение, что недо-разумения с еврейской духовностью образуют самостоятельную часть проблематики иудаизма как целостной проблемы мировой культуры. И если таинство еврейской духовности в отдельности еще может быть помыслено с чисто методологической стороны в плане непригодности рационального метода в противовес пророческому, то остановка проникающего усилия на этом методологическом пункте и будет ящиком Пандоры всех еврейских проблем. Методология здесь не панацея, а катализатор, какой активизирует еврейское сознание. Именно в этом последнем заключен ens entium (сущность сущностей) пресловутого еврейского вопроса во всех отраслях и дисциплинах человеческого духа, как раз в незнании его как сознания таятся все и возможные grande profundum (великая тайна) и grande quidprongo (великое недоразумение) еврейского производства.