Виталий Аверьянов - Цивилизация Потопа и мировая гибридная война

Но откуда взялось это «мудрое» психоаналитическое обличение политиков? Это идеи Вильгельма Райха о том, что фашизм, национализм и традиционализм связаны с подавлением сексуальной энергии, осуществляемым авторитарной семьей и церковью (в советском случае на месте церкви, конечно же, оказывается «тоталитарное государство»). Неофрейдисты, такие как Норман Браун, Вильгельм Райх, Герберт Маркузе и прочие авторитеты контркультурной революции 1968 года, обещали, что наш мир, когда произойдет «сексуальная революция», волшебным образом превратится в социум, основанный на любви. Этот пункт — не что иное, как пуповина контркультуры, из нее выросли и хиппи, и идеологический рок-н-ролл, и наркотическое безумие конца XX века. Таковы источники «глубочайшей мудрости» Бориса Борисовича Гребенщикова. Этот псевдонаучный бред и стал руководством к действию для открытия «дверей подсознания», пропаганды «свободной любви», полного отрицания того, что называется целомудрием.

Чтобы поставить точку в вопросе об однозначном выборе нашего «аполитичного» певца любви — отметим, что в 1996 году он не отказался от участия в ельцинской президентской кампании «Голосуй или проиграешь».

«Это пепел империй»

Неоднократно повторяя перестроечные мантры про ужасы сталинизма, рок-певец не рассказывает о том факте, что его дед, начальник управления Балтехфлота Александр Сергеевич Гребенщиков, именем которого названо одно из тихоокеанских судов, сделал свою карьеру в госбезопасности. В 1932 году он получил знак почетного работника ВЧК — ОГПУ, а в 1938 — орден Красного Знамени. Как раз в 1937–38 годах он в званиях старшего лейтенанта и капитана был начальником мурманского окружного отдела НКВД [27] Кадровый состав органов государственной безопасности // https://nkvd.memo.ru/ index.php/Гребенщиков_Александр_Сергеевич . Вероятно, друзья и сослуживцы деда могли бы просветить Бориса по поводу ужасов тоталитарной системы гораздо лучше, чем «Огонек» Коротича и прочие перестроечные издания. К сожалению, воспитанием его в основном занималась мать, которая пронесла через всю жизнь страх перед большим террором, хотя сама от него и не пострадала, но свое настроение сыну передала.

Поздний Гребенщиков приоткрывает то, каким видится ему собственная роль в истории. «Но тяжелое время сомнений пришло и ушло / Рука славы сгорела, и пепел рассыпан, и смесь / Вылита» («Тайный Узбек», 2010). Образ руки славы, отрезанной кисти висельника, магического инструмента воров, с помощью которого они усыпляют бдительность обкрадываемых хозяев дома, — проливает свет на многое. Да, «Аквариум» тоже усыплял бдительность великой страны. Это был не спор, не гнев, не переубеждение, а скорее седативный (успокаивающий, обезболивающий) эффект воздействия психоделического рока на население в преддверии шокотерапии. Мама Бориса в уже цитированных мемуарах приводит одну из надписей в подъезде их дома, которая ей особенно понравилась: «Советская урла, ты еще поймешь, как тебя на. ал Гребенщиков своей философией!»

Однако, в сущности, никакого фундаментального различия между СССР и исторической Россией в картине мира «Аквариума» нет. Поэтому ненависть к советскому незаметно переходит в русофобию и наоборот. Это ненависть не только к эпохе железного занавеса и брежневского застоя, а к гораздо более продолжительным реалиям: «На много сотен лет — темная вода». «Мы знаем, что машина вконец неисправна. / Мы знаем, что дороги нет и не было здесь никогда» .

Отсюда не просто высокомерие, но порою и глумление над «большим народом», носителем большой культуры, которая в России всегда имперская, государственническая. Эти мотивы звучат в таких программных вещах, как «Царь сна», где под образом Рамзеса IV скрывается обитатель мавзолея на Красной площади, или как «Юрьев день», песня, адресованная чему-то вроде русской соборной души, — в мифологии Даниила Андреева эта сущность называлась бы Навной. Интересно, что в последнем случае выстраивается связка с «недобрыми песнями» начала 80-х — на этот раз под прицел иронизатора попадает уже не кто-то из встретившихся людей, но высшая женская ипостась России. Печально то, что и здесь, воспевая Россию, пусть и неоднозначно, Гребенщиков все еще следует в фарватере Дилана, повторяя многие его мотивы из песни «It Ain’t Me, Babe». Оттуда же взята и парадоксальная мысль: когда наступит катастрофа и большая беда — «Я вспомню тех, кто красивей тебя, / Умнее тебя, лучше тебя; / Но кто из них шел по битым стеклам / Так же грациозно, как ты?» Здесь смешивается злорадство и сострадание, странная смесь! Эти битые и резаные стекла тоже дилановские. И скорее всего Гребенщиков даже не догадывается, что такие слова могли бы быть спеты про святую праведную Иулианию Лазаревскую, ходившую в сапогах на босу ногу, подкладывая в них битые черепки и скорлупу орехов. Такая ассоциация могла бы и спасти эту песню.

Еще один яркий пример холодного отстранения от родины — уже упоминавшаяся песня «Ей не нравится то, что принимаю я…». Если сравнивать ранние (1994) и поздние версии, видно, как постепенно камуфлирует Гребенщиков свою русофобию. Там у него были и «спиленные приклады», которыми сироты вытирают слезу, и хамоватая формула «ее ноги как радуга в небе кончаются там где звезда». Но в итоге — лишь холодная внутренняя отстраненность от России: «Ей нравится пожар Карфагена, нравится запах огня. / Но ей не нравится то, что принимаю я» . Что принимает Гребенщиков и что неприемлемо для русской культуры — мы уже разбирали. Но в 90-е и в нулевые годы, когда, казалось бы, и контркультурная, и сексуально-порнократическая, и нарко-психоделическая революции у нас победили — он все еще чем-то недоволен: «Был бы я весел, если бы не ты — / Если бы не ты, моя родина-мать», «Моя Родина, как свинья, жрет своих сыновей», «Отечество щедро на причины сойти с ума» и т. д. и т. п.

Что касается православия — Гребенщиков действует более тонко. Он уже давно, с начала 90-х годов прекратил попытки своего воцерковления (наиболее серьезными эти попытки были, возможно, в первой половине 80-х) и предпочел буддизм. Однако заигрывание с православием, постоянная работа с библейским и евангельским образным рядом для него крайне важны. Нужно занимать позицию между, чтобы быть услышанным, быть воспринятым, продолжать игру.

Тем не менее постепенно он нагнетает мотивы презрительного отношения к православной массе, ключевое слово здесь «стадо»: «А все равно Владимир гонит стадо к реке, / А стаду все одно, его съели с говном», «Как по райскому саду ходят злые стада», «Только стыдно всем стадом прямо в царство Отца…», «Но в воскресенье утром нам опять идти в стаю, / И нас благословят размножаться во мгле». Так есть ли принципиальное отличие «православных стад» от советского «плешивого стада», оскорбленного рок-кумиром в 1993 году?