Андраш Форгач - Незакрытых дел – нет

Дурные предчувствия стали одолевать ее, как только она вышла из трамвая. С озабоченным видом она направилась в сторону дома, со знакомыми сталкиваться не хотелось [53].

Прибавив шагу, она миновала группу белоснежных скульптур: в центре одиноко стоял предводитель крестьянского восстания, поджаренный на раскаленном троне, – в кольчуге, из-под которой выпирали мощные мускулы, и с булавой в руке; если смотреть с тротуара, он казался на голову выше крепостного фасада. За ним начинался серпантин ведущей в крепость дороги. Тут, у скромной невысокой стены, до самого конца пятидесятых годов стоял как будто вытесанный из камней этой самой стены длинный памятник артиллеристам: шесть лошадей, по три в ряд, понурив головы, с трудом тащили орудие, на трех дальних сидели артиллеристы в касках, а на стене мемориала среди прочих были высечены названия городов, отторгнутых от Венгрии по Трианонскому мирному договору. В 1937 году регент, питавший особую слабость к возведению военных памятников, лично открыл и этот: сколько городов – столько и венков; по всему мемориалу развесили, как спасательные круги по бортам океанского лайнера, двадцать девять штук, только лайнер этот пошел ко дну, и после войны окрестные дети играли в прятки под ногами лошадей с оторванными головами и всадников, головы которых тоже снесло взрывом; этих впряженных в орудие животных дети считали львами. А еще дальше, позади стояла единственная оставшаяся от дворца короля Матяша изъеденная временем гранитная колонна – как мертвое дерево, с которого срезали все ветви.

Трамвай уже не ходил у них перед домом, громыхая, как ящик с инструментами, и вырывая обитателей квартир из самых глубоких предрассветных снов, остановку перенесли на сто метров дальше, за лужайку с цветами, образовавшуюся на месте старого фонтана: ближе к холму Напхедь, где то и дело можно было наткнуться на кости погибших солдат, неразорвавшиеся мины, неиспользованные патроны и таинственные пещеры, из которых несло мочой и говном. Раньше, бывало, какой-нибудь оторва выбегал из-под арки их дома и, запрыгнув с разбегу на заднюю площадку трамвая прямо через невысокую металлическую загородку, весело махал остальным, дожидался, пока трамвай, трясясь всем корпусом, поднимется вверх по склону, и выпрыгивал у ступеней кинотеатра, чтобы купить билет на вечерний сеанс. Во всем царил деревенский дух. Летом приезжал на телеге развозчик льда, искрились на солнце ледяные осколки, словоохотливый малый рубил лед топором, плотницкой скобой стаскивал со своей телеги блоки и раскидывал их по ведрам мгновенно собиравшихся вокруг него жильцов. Уголь привозили на грузовике, в воздухе перед домом носилась, сверкая на солнце, угольная пыль, чувствовался ее запах, мужики с покрытыми сажей лицами сгружали брикеты или кокс лопатами в большие плетеные корзины и заносили их на спине внутрь – или же уголь прямиком по желобу скатывался к котлу, чтобы раз в неделю, по субботам, в доме была горячая вода. На карнизе полуподвального этажа сохли, издавая резкий запах ацетона, свежеокрашенные красно-синие оловянные солдатики. Из-за оконной решетки жена второго дворника кормила примостившихся на корточках детей лепешками лангошами со сметаной. Старший дворник топил котел, и в глазок ведущей в подвал серой железной двери было видно, как пламя освещает его блестящее от пота лицо. Как будто бы весь дом был одним большим кораблем. Приезжал старьевщик, приезжал точильщик. Запряженные в шаткую телегу сказочные клячи рыли грубо подкованными копытами ухабистую мостовую. Повсюду чувствовался доносившийся из древней пряничной лавки запах медовых пряников. На витрине красовались большие стеклянные банки, доверху набитые этими пряниками, над дверью звенел колокольчик, и две добродушные беловолосые тетушки с улыбкой встречали посетителя.

Ани ло ядаат. Даже не знаю, дома ли они.

На какое-то мгновение она замерла в глубокой, напоминающей коробку арке дома. Приготовила лицо для встречи со знакомыми. С тех пор как она съехала отсюда два года назад, это давалось ей нелегко. Здесь ее знали как человека-улыбку, эту роль она играла постоянно, и сейчас тоже, хотя всегда сознавала, что человека-улыбку она только играет. Даром что она от природы была веселого нрава – стоило ей увидеть саму себя, как она понимала, что лжет. Как раз сейчас настроения улыбаться у нее вообще не было. Она задрожала всем телом, из груди вырвался похожий на икоту звук – такими сильными оказались воспоминания. Отсюда она вышла ранним летним утром в 1958 году, когда убежала с Томом – английским рядовым, в которого влюбилась еще в Палестине и который пересек полконтинента, чтобы приехать к ней из Англии с женой и двумя детьми, и она сбежала с ним на Балатон. Не могла не сбежать. От судьбы не уйдешь. Здесь же, в октябре 1956 года, Папаи стоял с рыжеволосой нечесаной дочерью на руках, слушая доносящееся через распахнутое окно радио, когда повстанцы с кокардами на груди едва не вздернули его на фонарном столбе [54].

И здесь же однажды случилось так, что, не рассчитав, по своему обыкновению, время, Папаи поздно вышел из дома со старшим сыном и дочерью и, оказавшись на улице, не посмотрев ни направо, ни налево, уже хотел было перебежать мостовую, таща за собой детей, как прямо перед домом, едва их не задавив, со скрежетом затормозил грузовик «Чепель». Папаи обрушил на шофера град ругательств, а тот вместо ответа просто выпрыгнул из своей кабины и закатил Папаи увесистую пощечину, от которой очки слетели у того с носа. Г-жа Папаи не знала об этой пощечине. Только в память старшего сына неизгладимо врезалось беззащитное, онемевшее, ошарашенное лицо Папаи.

Наверное, в это же время на доме появилась надпись – уже не узнать, кто ее сделал, повстанцы или те, кто сажал их по тюрьмам, но зеленые буквы (все заглавные) остались: ТВЕРДУЮ НАРОДНУЮ ВЛАСТЬ! Надпись почти стерлась, теперь разобрать ее мог лишь тот, кто ее помнил. Но как бы то ни было, она стала для всего дома магическим охранным знаком. Когда младший сын г-жи Папаи возвращался домой из школы, спускаясь по крутым ступеням холма Напхедь, он всегда, всякий раз без исключения прочитывал эту надпись, никогда ничего в ней не понимал и никогда ни у кого не спрашивал, что она значит.

ИЦИК, ИЦИК, КРОШКА ИЦИК, СПРАВИМСЯ БЕЗ АУШВИЦА! Где-то была и такая надпись, г-жа Папаи столкнулась с ней в те революционные дни, и это тоже было тяжелой пощечиной: она знала, что ей следует отсюда уехать, и все-таки она осталась.

Что прошло, то прошло.

Не глядя ни направо, ни налево, она решительным шагом направилась внутрь, в прохладный выложенный камнем вестибюль. Направо и налево открывались две темные лестничные клетки, напротив сияла ярким светом стеклянная стена с видом на крепость и полный цветов внутренний двор. Квартира дворника казалась нежилой, занавески были задернуты, консьержка – с тех пор как у жильцов появились собственные ключи от ворот – по большей части тихо сидела у себя в полуподвальной квартире, куда вели ступеньки прямо из стеклянной будки. Но тем не менее сейчас она была тут как тут – стояла, как раньше, с веником в руке. От шороха веника г-жа Папаи очнулась и посмотрела в ее сторону.