Андраш Форгач - Незакрытых дел – нет

Ее сына среди них не было. У самого шумного гостя глаза искрились синевой, на лоб была залихватски надвинута коричневая шляпа, которую он никогда не снимал, на губах бродила вечная улыбка, ехидная, но все-таки не вполне издевательская – как будто он предвкушал то, что собирался вот-вот сказать, в голове еще не сложилась точная формулировка, но он заранее причмокивал от одной только мысли; на носу у него были очки с толстыми стеклами, зрительно увеличивавшие глазные яблоки, речь его лилась легко и мелодично, как будто он играл в написанной им самим пьесе, при этом особого внимания на второго гостя он не обращал – говорил, что говорил, его несло, а если бородатый поэт с рябым лицом вставлял какое-то беглое замечание, он немедленно парировал, но мог, не переводя дыхания, еще и выразить тому свое восхищение. Чем-то эти двое напоминали Дон Кихота и Санчо Пансу – неразлучная пара, запрещенный поэт и уволенный отовсюду писатель. Третий тип, похоже, близким знакомым не был, наверное, прибился к ним где-нибудь – на другой квартире, в кабаке или в Клубе молодых художников. Было несколько таких ночных скитальцев, которые кочевали с одной вечеринки на другую, появлялись без предупреждения и без приглашения и уходили неожиданно, никто не замечал когда [61].

Увидев г-жу Папаи, молодой человек в коричневой шляпе тотчас же упал на колени, как какой-нибудь уличный приставала.

– О роза Хеврона! – воскликнул он с нахальной ухмылкой, но при этом довольно мило.

Он театрально приложился к ее руке, но поцелуй получился от души, искренний. Где бы г-жа Папаи ни появлялась, настроение мгновенно менялось, становилось каким-то праздничным. Ее лицо, даже измученное и утомленное, светилось исключительной красотой. Та же красота лилась из каждого уголка этой запущенной, неприбранной квартиры – красоту излучали вещи и картины, стеклянные вазы и вышивки, книги и репродукции; именно перед этим далеким притяжением не могли устоять, сами того не ведая, молодые и не очень молодые мужчины, время от времени заполонявшие всю квартиру: писатели и актеры по большей части да университетские студенты – друзья или случайные знакомые ее детей. Пользовавшиеся большой славой представления, которые устраивала в квартире младшая дочь г-жи Папаи – готовая на любые приключения, кипящая умом и страстью, громкоголосая, с отливающими бронзой рыжими волосами, – были всего лишь предлогом, чтобы сюда прийти. Но сейчас и ее здесь не было.

– Привет, Брурия, – сказал поэт, отыскивая глазами стул, на который можно было бы сесть, потому что в это время суток он уже охотнее сидел, чем стоял. Стула не было, он тут же закурил. В глазах г-жи Папаи, относившейся к искусству с религиозным почтением, эти гости, что бы она о них ни думала, были друзьями ее детей – и потому святыми, будь они какие угодно. Будучи медсестрой, она не проводила различий между людьми. И шутку оценить тоже умела. Она с интересом посмотрела на третьего гостя, который молчал.

– Ты даже не знаешь, что такое Хеврон, – тихо и немного печально обратилась г-жа Папаи к обладателю коричневой шляпы. – Это оккупированный арабский город.

Тот спохватился:

– Прошу прощения!

Он начал было говорить, что думает в связи с этим, но вовремя замолчал и только блеснул очками. Дальше эту болезненную тему обсуждать не стали.

– А Петер?

– Вот-вот придет, он каких-то итальянцев встретил тут недалеко, в саду Хорвата.

– Англичан.

– Ну англичан, пардон, один черт. Вообще-то это были итальянцы. Они стояли тут перед домом и пели.

– Англичане это были, – сказал поэт, – он их встретил на Южном вокзале. – Он затушил сигарету и закурил другую.

– Ну хорошо, пусть будут англичане. Вообще-то они итальянцы, но неважно. Мы вообще-то пришли к его сестренке. У нас к ней важный разговор. Она дома?

Не дожидаясь ответа, он залез рукой в одну из тарелок и стал доедать остатки макарон. С видом человека, желающего констатировать нечто жизненно важное, он заявил с набитым ртом:

– То, что они говорили по-английски, еще не значит, что они не итальянцы.

– Итальянцы вообще не говорят по-английски.

– Я знаю, что ты все лучше знаешь, но все равно это были итальянцы. А ты знал, что на улице Кидьо есть место, где можно взять настоящий пармезан? – Неожиданно он уселся на край обеденного стола. Он часто делал что-то такое, чему сам потом удивлялся. Кончик носа у него был в томатной пасте. – Вот видишь, как раз о таких вещах, что я тут вытворяю, следовало бы писать в «Напло», – провозгласил он с довольным видом. – Терпкий, зрелый пармезан, твердокаменный пармезан, душистый пармезан, умбрийский и тосканский пармезан! Это траппишта [62]. В условиях реального социализма траппишта – это и есть пармезан. Но не беда, мы прощаем тебя, кто бы ты ни был, рукожопый пештский поваренок!

Эти слова он произнес с интонацией священника, отпускающего грехи пештскому повару, потом вылизал тарелку, достал из кармана пиджака уже наполовину выпитую бутылку вина и поставил ее на стол. Вырвав пробку зубами, он взял один из мутных стеклянных сосудов – наверное, склянку из-под горчицы, – выплеснул из него подозрительную жидкость и налил себе вина.

– Не люблю пить из горлá, – сказал он игриво, как будто его кто-то спрашивал, выпил залпом и скривился. – Болгарское. Мерзость.

– Прошу прощения, – быстро проговорил поэт, в пояс поклонился в сторону г-жи Папаи, как настоящий джентльмен, затушил сигарету в тарелке и быстро скрылся за дверью.

Они стояли в довольно странном месте, в самом сердце трехкомнатной квартиры. Под конец шестидесятых г-же Папаи удалось ценой героических усилий наскрести денег, назанимать где только можно и снести стены, ликвидировав таким образом узкую, коридорного типа прихожую, в которой царил вечный мрак, и создав большое единое пространство. Квартира стала вдруг какой-то голой, из нее ушла тайна; исчезла стена, стыдливо прикрывавшая вход в туалет, корзину для грязного белья и отчасти ванную, что повлекло разнообразные и неожиданные последствия. Все комнаты в квартире – две маленьких и большая, а также все места общего пользования выходили теперь в это единое пространство.

Поскольку от кухни, руководствуясь несомненным архитектурным чутьем, тоже отхватили кусочек, пространство посреди квартиры получилось довольно приятным, и туда поставили обеденный стол, однако на то, чтобы снять кухонную напольную плитку с бело-зелеными узорами и заменить ее на паркет, денег уже не осталось, так что перед кухней образовался подиум, на пару сантиметров возвышающийся над остальным полом. Если кому-то хотелось сказать что-то важное или казалось, что никто не обращает на него внимания, что в этом кавардаке случалось нередко, он всегда мог встать на эту «сцену» и заговорить во весь голос. След от снесенных стен шел по всему полу словно рана. Новую кухонную стену пьяный каменщик поставил кривовато, ввиду чего это помещение, а вместе с ним и вся квартира, как будто зашаталось, прямо как во время будапештского землетрясения 1956 года. Перед кухней на стене был выступ – заложенный дымоход, в котором виднелось отверстие для печной трубы, забитое газетной бумагой. В пятидесятых годах под ним стояла небольшая чугунная печка; в сильные холода ее топили принесенным из подвала углем; вокруг на сделанных дядей стульчиках во время дезинфекции от вшей сидели дети – кожа на голове горит, от волос пахнет керосином, – а когда темнело, они, трясясь от холода и стуча зубами, забивались под большие пуховые одеяла. Электричество часто отключалось, и тогда зажигали керосиновую лампу. Они жили как номады, кочуя из комнаты в комнату по квартире, в которой со временем становилось все теснее и теснее. Изначальное распределение было таким: две девочки жили в угловой комнате, два мальчика – в той, что сразу у входа, родители – в большой; но этот порядок нарушался, стоило ему установиться, и они переезжали из комнаты в комнату; время от времени, озаренный внезапной идеей, Папаи один занимал какую-то из маленьких комнат, потому что ему хотелось работать – писать роман, который перевернет мир, или же он переводил какую-нибудь научно-популярную книжку, про Китай или про Пола Робсона, и суматохе не было конца.