Андраш Форгач - Незакрытых дел – нет

– Как ваш дорогой муж, г-жа Форгач?

Г-жа Папаи пробормотала что-то вместо ответа, а потом, когда вопрос был задан снова, повторила певучим голосом, широко улыбаясь:

– Поправляется, старается как может, г-жа Ленарт!

Но г-жа Ленарт не проявила жалости и не отпустила ее:

– Бедный товарищ Форгач, вот уж не заслужил он этого от судьбы.

Она дважды взмахнула веником, слегка подняв пыль.

– Видела я его давеча – ужас в каком человек состоянии! Как будто его надвое раскололи. Ох, не заслужил товарищ такое от судьбы!

В г-жу Папаи как будто нож вонзили. Она не знала, издевается над ней г-жа Ленарт или хочет утешить, но склонялась скорее к первому. Она пошла было дальше, но безжалостный голос г-жи Ленарт, прогремевший, как предупредительный выстрел, снова остановил ее.

– Ничего не хочу сказать, но вчера вызывали полицию. Я, правда, сама ничего не слышала, но говорили, что у вас стоял невыносимый шум и галдеж и что их раз пять-шесть предупреждали, стучали снизу, долбили в стену, но все без толку, как галдели – так и галдели. Вам бы надо поговорить с детьми, г-жа Форгач, потому что я хоть и не знаю, кто вызвал полицию, но если услышу такое, я как пить дать сделаю то же самое. После десяти вечера какая-то женщина – может, ваша дочь – визжала в окно, и ей-богу, было уже за полночь, а они все приходили и приходили, без конца хлопали воротами, аж дом дрожал, я чуть не померла со страху, что стекло выбьют. Я все понимаю: молодежь, сама была молодой, но все же после десяти вечера действительно нельзя так себя вести – или я неправа? У нас в доме живут трудящиеся, г-жа Форгач, вы сами это прекрасно знаете.

«Трýдящиеся» – г-жа Ленарт постаралась, чтобы это слово прозвучало в духе пятидесятых. Ее вдруг захлестнули старые слова – такие как «органы». Она даже чуть не сказала «МГБ», но вовремя себя одернула.

– Если органы станут часто сюда наведываться, от этого никому хорошо не будет. Не дело это, мне кажется.

В ее голосе звучало как будто даже злорадство: наконец-то она может ткнуть в глаза г-же Форгач тем, от чего ей самой было тошно при коммунистах. Наверное, поэтому с уст у нее и срывались эти странные слова. Потому что эти Форгачи тоже были такие . Нет, люди они неплохие, но все-таки коммуняки, и по какой-то таинственной причине их надо было опасаться. Даже этого шута горохового, дородного товарища Форгача, который мимо пройти не мог, чтобы не отпустить какой-нибудь идиотский комплимент или не ущипнуть легонько. Шустрый был этот толстяк, товарищ Форгач! Не пил, не курил, но кобель был еще тот!

В ответ г-жа Папаи лишь скривилась, поджала губы и пошла дальше. Она двигалась по внутреннему двору в направлении лестницы D, маневрируя, как шахматная фигура, между цветочными клумбами. Ей казалось, что из-за темных окон полуподвальных квартир чьи-то внимательные глаза следят за этими ее перемещениями.

Архитектурные странности возникли из-за того, что дом высился на месте здания, построенного совершенно в другом стиле, и следы его все еще сохранялись. До войны здесь была казарма лейб-гвардии – здание в форме буквы U с двумя башнями, со сводчатыми подъездами, с удобными балконами и просторными террасами на крыше; в узкой задней перемычке жили солдаты, в передних частях располагались огромные, обставленные с помпой, но без роскоши офицерские квартиры с высокими потолками. Прекрасная, наверное, у них была работа – надежная и непыльная. Каждый день в одной из квартир – попеременно – текли послеобеденные беседы за чашкой черного кофе. Молодой Папаи с юной женой въехал в один из двух одинаковых, стоящих вплотную друг к другу безликих корпусов, возведенных на месте обрушившейся после бомбежек казармы: «Началась борьба за повышение уровня жизни», – по-английски отчитывался он об успехах в торжествующем письме [55]к молодой жене, которая готовилась в тот момент к экзаменам и была беременна их первым ребенком; даже и через год после переезда они разговаривали между собой на английском или на иврите, и так продолжалось до тех пор, пока кто-то не донес на г-жу Папаи, что она говорит в трамвае на иностранном языке, и ей не сделали выговор на работе. Двор дома, куда из сада вела лестница с каменными перилами, окружала сложенная из неотесанных камней и облицовочного кирпича и украшенная стилизованными бойницами ограда; изначально двор создавался как спортивная площадка для солдат, здесь на снарядах рядовые накачивали себе мускулы, потом он превратился в футбольное поле, в пыли которого дотемна пинали мяч дети – в первое время они вели настоящую оборонительную войну против подростков из других дворов, битвы по преимуществу приходились на время созревания каштанов, но бывало, что в ход шли и настоящие кирпичи: неизвестно, что служило мотивом для этих межплеменных войн, но в какой-то момент они просто прекратились.

Два серых блочных дома по обе стороны площади Дёрдя Дожи.

От казарм с куполами, напоминавшими марципановый торт, не осталось и следа, так же как и от памятника артиллеристам Первой мировой, – при осаде Будапешта их сначала старательно разбомбили американцы, а потом со своих позиций на горе Геллерт основательно изрешетили русские. Драбанты – с металлическими, украшенными пером цапли колпаками на головах, в жилетах с густой шнуровкой и расшитых народными орнаментами безрукавках, с которых еще и кисточки свисали, в узорчатых сапогах и с саблями – служили в почетном карауле перед зданием дворца и едва ли представляли собой военную силу, способную защитить крепость от сколько-нибудь серьезной атаки.

В начале 1949 года молодой сотрудник пресс-службы премьер-министра со всеми своими скромными пожитками и маленькой дочкой на руках – еще не Папаи, но уже и не Фридман – въехал в новенькую квартиру, казавшуюся в тех обстоятельствах вполне представительной. Похоже, что его карьера после стольких закавык и поворотов все-таки встала наконец на прямые, как стрела, рельсы.

* * *

Она даже не сняла пальто. Вешалка в прихожей почти вырвалась из стены – столько на нее навесили; одежда выпирала во все стороны, нельзя было пройти мимо, ничего не задев, повесить пальто там было просто некуда. В зеркало она не посмотрелась. В кухне было грязно, на плите рдела, раскалившись, самая маленькая конфорка: кто-то забыл на ней чайник – видно, хотел сделать чай и уже положил на чашку ситечко с заваркой, но вода давно выкипела, в квартире стоял запах пережженного масла. Г-жа Папаи быстро выключила конфорку: ручка была липкая от грязи, белая эмалированная плита почернела от сбежавшей овсянки и присохших, растрескавшихся остатков еды. Она не сразу поняла, что ей делать: браться за щетку или оставить все как есть, но в итоге поставила чайник под холодную воду; тот зашипел, в лицо ударило паром. Она рассеянно заглянула в кладовку. На полках было пусто: из полумрака сиротливо выглядывали баночка с засохшей горчицей, несколько проросших картофелин, пара скукожившихся луковиц. Один раз она тоже умудрилась устроить пожар в квартире – давно, в 1963 году, ушла и оставила утюг включенным. Марци был в больнице, ей нужно было бежать на работу в Красный Крест. В соседнем доме заметили, что из окна струится черный дым; пожарные не могли попасть в запертую на ключ квартиру, хотя тащить шланг вверх по узкой лестнице все равно смысла не имело, так что они прямо с улицы направили в кухонное окно струю воды. Паркет размок, вниз по винтовой лестнице хлынули грязные потоки, зрители аплодировали. Дверь кладовки и через пятнадцать лет была вся в пузырях, как маца, – ее просто выкрасили, а из-под краски ясно проступали лунные кратеры.