Андраш Форгач - Незакрытых дел – нет

На дверь, выходящую в геометрический центр этого помещения, кто-то очень остроумный повесил табличку с написанным большими красными буквами словом «Туалет», предупреждая тем самым вопросы гостей. Как раз за этой самой дверью громко рыгал поэт: он с облегчением кряхтел и охал, и некоторое время ничего другого просто не было слышно. Сидевший на столе писатель в коричневой шляпе звучно расхохотался.

Фанерные двери массивных встроенных шкафов, появившихся в прихожей после реконструкции, перекосились, на покоробившихся от сырости полках пылились напиханные туда как попало одежда и постельное белье. Г-жа Папаи давно уже здесь не жила. Ссылаясь на свое прошлое в рабочем движении, она получила – ценой, как она любила выражаться, «ползания перед ними на окровавленном животе» – квартиру в панельном доме на другом конце города [63]. Кто остался, тот остался, кто съехал – тот съехал.

Вскоре в квартире появились еще человек пять, но и среди них ее сына не было. Она хотела поговорить с ним о загранпаспорте. Оба ее сына едут в землю предков. Дело сложное. У дочери – из-за ее поездки, которую сочли нелегальной, – загранпаспорт как раз сейчас отобрали, а в ходе ночной проверки документов, когда она отказалась отвечать на вопросы, полицейские вывихнули ей руку. Надо доставать новый загранпаспорт. В местном парткоме она договорилась, но из ЦК пришло распоряжение снова его аннулировать. Важно было бы поговорить с ними лично. Она не понимала, почему они этого не понимают.

Лама? [64]

* * *

Почти в это же время примерно в восьмистах метрах от дома на улице Аттилы, если считать по прямой, тоже в Буде, но по другую сторону крепости, перед изумленным взором младшего сына г-жи Папаи на измятой простыне – скрипучая деревянная кровать в стиле крестьянского барокко была изрядно продавлена – лежала Венера Боттичелли, воплощенная в белокурой польке, девушке ослепи тельной красоты. Они валялись наверху – квартира была двухуровневая, и входную дверь, точно так же как и у Форгачей, никогда не запирали на ключ, кто угодно мог зайти сюда в любое время и, если был голоден, отрезать себе кусок черствого хлеба. В квартире царил художественный беспорядок: на веревке сушились детские вещи, всюду валялись зачитанные до дыр романы, стояли немытые чашки из-под чая, кто-то оставил открытой банку абрикосового повидла с ложкой внутри, на бидермайеровском столике с растрескавшейся инкрустацией, изящную ножку которого подпирал кирпич, стояла переполненная пепельница, рядом с напольными часами красовалась эмалевая табличка с названием парижской улицы, повсюду были раскиданы ноты – Моцарт и Шуберт, семейные фотографии и детские рисунки, на шкафу лежало собрание сочинений Маркса и Энгельса, на полу кто-то рассыпал бисер, у стены стояло заляпанное воском пианино, имелось также кресло с одним подлокотником, позднебарочного вида канапе, складные садовые стулья с каркасом из металлических трубок. Сюда по большей части приходили те же люди, что и в другую квартиру, – как явствует из донесений [65], за один и тот же вечер они много раз пересекались друг с другом в различных точках города, ибо общественные места, за исключением одного-двух, в десять вечера уже закрывались.

Не останавливаясь подробнее на этой сцене, раскроем только, что в кровати уже некоторое время чаще всего слышался вопрос «Tak czy nie?» [66], и касался он того, что молодой человек проявлял намерение проникнуть наконец в росистое лоно девушки. «Tak czy nie?» Девушка смеялась, они снова целовались – долго. У девушки были упругие, смотрящие слегка в разные стороны груди, она извлекла марихуану из висевшего на шее красного кожаного мешочка, они закурили, у молодого человека засвербело в горле, он закашлялся – и ничего, кроме этого, не было. Несколько раз звонил телефон, но они не отвечали. Наконец они расправили лежащую у них под задами измятую простыню, натянули на себя колючий плед, но было еще слишком рано, сон не шел, а когда они все-таки выключили свет, так как ничего лучшего им в голову не пришло, хрустнула ведущая на второй этаж деревянная лестница.

За пару дней до этого старший сын г-жи Папаи подцепил на площади Адама Кларка юную польку. Минут через десять она сидела в квартире у Будайской крепости под перекрестным огнем трех смеющихся лиц: предлагая ей поесть и выпить, они дивились на доставшееся им добро, сиявшее, словно покрытый росой лепесток; в тот же вечер она к ним переехала. Ей досталась отдельная комната, поскольку одно место освободилось: старший сын г-жи Папаи должен был уехать в тот самый вечер и поэтому – опрометчиво, как впоследствии выяснилось, – вверил свою добычу сестре и брату, сдал им ее, как в камеру хранения на вокзале, чтобы те присматривали за ней, пока он не вернется. И вот теперь, вернувшись, он нигде не мог ее найти, он прочесал из-за нее весь город – младшая сестра только пожимала плечами, а младший брат бесследно испарился, – но он упорно искал дальше, расспрашивал – до тех пор, пока, поддавшись странному предчувствию, не зашел в пустую квартиру, где на втором этаже его ждала та самая картина: два голых человека, одеяло натянуто под самый подбородок.

На верхней ступеньке он вдруг остановился, окаменев, а потом рухнул в глубокое кресло и расплакался. Он был куда более ранимым, чем многие думали, и одно из своих «ползаний на окровавленном животе» [67]г-жа Папаи предприняла как раз ради него: мать сразу обратилась в высшую инстанцию, к всемогущему Дёрдю Ацелу, на этот раз впустую. Старший брат не мог знать, что в руки его младшему брату, над которым все время в открытую издевались из-за его неопытности по части женщин, это незаслуженное чудо свалилось только благодаря их изобретательной и многоопытной младшей сестренке. И кровь, и слезы, и забавы. Впрочем, младшая сестренка была хорошей сестрой [68].

* * *

В квартиру на улице Аттилы все подходили и подходили люди, располагались по-домашнему за обеденным столом, поднося к нему разнокалиберные стулья из большой комнаты. Кто-то приносил с собой еду, кто-то – бутылку вина. В кресле, из которого сквозь обивку выпирали пружины, безмолвно сидел поэт, бутылка советской водки стояла у него под рукой. Из-за стола виднелись в общем-то только его черные глаза, потому что у кресла кто-то неведомо зачем наполовину отпилил ножки. Он извлек из кармана брюк маленькую стопку. На вечер никакого театрального представления не объявляли, но это вовсе не исключало того, что оно все-таки состоится: приход зрителей сам по себе как будто вызывал на сцену представление. Бывало, что-то начиналось (а бывало, и нет) – все что угодно, абсолютно любое событие, которое можно назвать театром, – просто потому, что собралось соответствующее количество публики. Порой в квартиру набивалось двадцать-тридцать гостей самого разного возраста: седовласые, лысые, почтенного вида господа и битники, богемного вида публика и гимназисты, только что освободившиеся из тюрьмы преступники и писатели, у которых на Западе вышел не один роман, актеры, кинорежиссеры, студентки и многодетные, фанатично верующие матери семейств, подрабатывавшие в институте натурщицами. Они рассеивались по комнатам, напоминавшим пещеры, или, собравшись вокруг стола в передней, пускались в оживленные споры о делах, покрытых густым, как молоко, туманом: о решениях партии, о полицейских расследованиях, о запрещенной книге, тайком ввезенной в страну, или о последнем фильме Бергмана – обо всем сразу, на одном дыхании. Между полуночью и рассветом здесь зарождались великие любови, разгорались и потом внезапно затухали великие ссоры. Две девушки читали вслух письмо, секретным путем доставленное из Парижа [69], а молодой человек с фотоаппаратом делал снимки разных точек квартиры, обращая особое внимание на то, чтобы они были симметричными.