Андраш Форгач - Незакрытых дел – нет

– Мясник на Баттяни обещал отложить для меня кусок. Туда нам надо попасть к четырем. А к супу из косули я подам отбивную в сухарях, картофельное пюре с мускатным орехом и зеленый горошек на сливочном масле со свежей петрушкой. Вот на чем я остановился. Девушки еще что-нибудь сообразят. В пирожных я ничего не смыслю. Это уже высокое искусство.

– Но каким образом?

– Не здесь, в Адилигете. Там по крайней мере настоящая плита. Но сначала заглянем в «Лебедя». И потом уже потащимся в Буду, на улицу Режю. Где эта дохлятина?

Собрания редколлегии поэт почитал за святыню. На некоторые встречи он, бывало, опаздывал на несколько дней, если не на неделю или больше, на некоторые мог вообще не прийти – естественно, их не отменяя, зато на редколлегиях «Беселё» объявлялся с точностью Биг-Бена и аккуратным женским почерком правил до последней запятой вверенные ему рукописи. В конце улицы Режю уже полгода стоял вагончик дорожно-ремонтного предприятия, из крошечного окошка которого сотрудники Министерства внутренних дел фотографировали всех, кто приходил в адилигетский дом. Сиих своих намерений они не скрывали, и направлявшиеся в дом люди иной раз даже махали им рукой. Набившиеся в тесный вагончик секретные сотрудники служили вечным предметом для шуток. Видимости ради они даже вскрыли на одном участке разбитый асфальт, чтобы был повод производить дорожные работы.

– Где мои сигареты? Где мартышка?

– Майя? На кухне. Они там с мамой.

– Тогда я прихорошусь.

– Рождество будет снежное, ты разве не рад?

Поэт оглянулся.

– Черта с два будет. Ничего ты в этом не понимаешь. – И он снова исчез в задней комнате, где сын г-жи Папаи перевидал в свое время столько семейных сцен. Когда родители дрались, точнее, когда мать колотила отца, потому что он не давал поставить себе клизму и маслянистая вода выливалась из груши прямо на постель. Заслышав шум, он вбегал в комнату и прижимал отца к кровати, а тот, как раненый зверь, извивался у них в руках на мокрой простыне.

Поэт, хотя по нему было трудно это сказать, любил принарядиться. Черный костюм, отглаженная белая рубашка и серый галстук составляли его любимый наряд. Сейчас он, ругаясь вполголоса, искал в одной из лежащих на полу сумок свой серый галстук в сиреневую полоску.

Г-жа Папаи беспомощно и в то же время восхищенно наблюдала, как под руками молодой женщины едва ли не сами собой образуются кристальная чистота и порядок. Ее охватил какой-то паралич, пересилить который ей стоило большого труда. На плите уже клокотал кофейник, Майя одним движением протерла пластмассовый стол, подмела пол и крикнула с кухни:

– Ребята, выкиньте кто-нибудь мусор!

Сын г-жи Папаи, усевшийся тем временем за пишущую машинку, чтобы зафиксировать события предыдущего дня, вскочил с места, услужливо подхватил мусорное ведро, подрулил к громоздкому мусоропроводу на другом конце лестничной клетки, высыпал туда содержимое ведра и вернулся назад. К этому времени на столике в гостиной уже дымились четыре чашки кофе, на кухне поэт рассыпался в комплиментах его матери, а та в ответ громко смеялась.

* * *

Оставшись одна в квартире, г-жа Папаи тщательно заперла входную дверь и оставила ключ в замке. Первым делом она осмотрела комнату сына. На полу рядом с кроватью среди нескольких других книг лежал отпечатанный на гектографе выпуск «Беселё». Она подняла его с пола и спрятала за книгами, стоявшими в ряд на застекленной книжной полке. Потом поняла, что так не пойдет – журнал все равно было видно, – снова вытащила его и понесла в кладовку, где с горем пополам сняла с верхней полки один из обшарпанных, с выщербинами чемоданов. В нем лежал всякий хлам: бедуинское украшение для седла, ожерелья, медные кувшины, разрозненные фотографии, старые газеты с заметками Папаи, жемчуг, нитки для вышивания, большой деревянный верблюд, которого Папаи притащил из Каира тридцать лет назад, проломленный глиняный барабан – г-жа Папаи торопливо сунула туда «Беселё», защелкнула замки и с тяжелым вздохом взгромоздила его обратно на полку. Она задыхалась в облаке поднявшейся пыли, ей было горько. Вернувшись в комнату сына, она замерла перед книжной полкой при виде листочка, на котором ее собственным почерком была записана арабская пословица: ВРЕМЯ КАК САБЛЯ – НЕ ТЫ ЕГО, ТАК ОНО ТЕБЯ. Она остановилась у письменного стола, посмотрела на пишущую машинку «Консул», в которой остался наполовину заполненный лист с проставленной сверху датой – 20 декабря 83 года, вынула его и положила на стол лицом вниз. Она знала, что сын придет в ярость, если узнает, но ее это не интересовало. Она вдруг заметила конверт с написанным чужой рукой адресом. Немного помявшись, не выдержала и запустила руку вовнутрь. Пока она вынимала написанное по-французски письмо, из конверта выпала фотография. Она подняла ее с пола: на нее смотрел юноша-мулат с курчавыми волосами. Ее передернуло, и она быстро засунула письмо в конверт. Сняв с полки еще несколько книг, затолкала их обратно корешками к стене. Комнату гостей она тоже осмотрела.

Покончив со всем этим, она уселась на зеленом диване в гостиной и поставила телефон на столике перед собой. Водрузив очки на нос, принялась листать записную книжку – чем дальше, тем импульсивнее. Сама эта записная книжка находилась в довольно-таки диком состоянии. Обложка давно оторвалась, страницы выпадали, и хотя сначала она старалась записывать имена в алфавитном порядке, потом эту привычку забросила. Рецепты и визитные карточки были вложены прямо между страниц, а под номерами телефонов, равно как и над ними, обнаруживались восклицательные знаки, заметки, названия лекарств, никак не связанные со всем этим почтовые адреса, отдельные слова на иврите, обрывки английских предложений и нацарапанные как попало размашистыми буквами стихотворные строчки с орфографическими ошибками – «Краска стыда тело мое заливает / Тысяча игол мозг мой пронзает», – страницы, выпавшие из этой книжечки с мягкой обложкой, г-жа Папаи почти никогда не засовывала на место и теперь качала головой в укор самой себе: найти что-либо в этой окрошке было практически невозможно. «Уфф!»

Стон нетерпения вырвался из ее груди, когда она наконец наткнулась на то самое имя и телефон. Она сделала глубокий вдох и начала набирать номер.

3

Через десять минут снизу позвонили. Г-жа Папаи стояла наготове в прихожей у домофона; трубку она сорвала со стены таким движением, как будто это вопрос жизни и смерти, вежливо поприветствовавшему ее мужчине ответила громким «Добрый день!». «Седьмой этаж, от лифта направо!» – прокричала она в трубку. «Мы знаем», – неожиданно ответил вежливый мужской голос. Распахнув двери настежь, г-жа Папаи встретила облаченных в комбинезоны мужчин: один был в берете, сумка с инструментами в руках, другой – в кепке, третий нес небольшой черный чемодан, но сразу они входить не стали, а еще долго и громко топтались на вспученном растрескавшемся линолеуме перед несуществующим ковриком, стряхивая с обуви снег. Тот, что в берете, еще и аккуратно постучал ногой по замалеванной зеленой краской стене, чтобы выбить подтаявший грязный снег из рифленой подошвы своего сапога. «Проходите, проходите, пожалуйста, невелика беда, я все равно убираюсь!» – закричала – пожалуй, опять слишком громко – г-жа Папаи, которой совсем не улыбалось, что кто-то из соседей увидит ее гостей. Газовщики и водопроводчики приходят по одному, а этих было трое. Она смотрела на незнакомых мужчин со странной смесью доверия и подозрительности, не понимая, насколько с ее стороны допустима приветливость или насколько навязчивым может показаться ее поведение.