Андраш Форгач - Незакрытых дел – нет

Сестрам было некогда мыть Папаи, и он сильно вонял, распространяя вокруг сладковатый запах разлагающейся плоти. Глубокая эмалированная ванна из чугуна стояла совершенно случайным образом, прямо посреди помещения, как давно не застилавшаяся кровать в дешевых номерах. Дверь в ванную сыну закрыть не удалось, несмотря на то, что он и не обрадовался бы, если бы к ним кто-то ввалился, и когда, заслышав шум извне, он тоже на какое-то мгновение обернулся, его окатило водой из душа, который он держал в руке, да так, что он вымок до нитки, – это его разозлило, и в отместку он начал еще сильнее тереть мыльными руками сгорбленную спину отца. Будто наказывал его за что-то, в чем тот не был виноват. Туалеты с дверями-половинками перед ванной; «Справлять нужду на публике – какой-то концлагерь!» – пришло ему в голову, когда он загонял Папаи в ванную. Наконец он аккуратно выдавил себе на ладонь блестящую маслянистую капельку шампуня «WU-2» из желтого флакона и размазал ее по отцовскому неровному черепу, на котором теперь уже реяли лишь несколько седых волосинок. У сына была густая курчавая грива, и ему совсем не хотелось вот так же облысеть. Опять кто-то вошел и, повозившись у одной из дверей, с громким сопением уселся на унитаз: он пердел и натужно стонал, эти звуки отражались эхом от покрытых кафелем стен, а сын тем временем тер банной рукавицей опавший зад Папаи. Отец стыдился своего ужасно обезображенного тела, но пришлось покориться. «I would prefer not to», – сказал он, цитируя своего любимца Бартлби [87], перед тем как раздеться, и на лице его мелькнула слабая мерцающая улыбка, хотя что тут поделаешь, раздеть он себя дал, но в качестве последнего протеста не хотел разгибать спину, а непрестанную дрожь в руках он не смог бы унять, даже если бы захотел. Наконец сын взял больничное махровое полотенце и вытер этого гигантского младенца.

Позже они вышли на улицу и посидели на скамейке в саду, укутанные с ног до головы. Выглянуло декабрьское солнце, и немного поежившись в его лучах, они вернулись в палату. 5

На другой день рано утром старший лейтенант Дора снова стучал в двери квартиры г-жи Папаи в доме ветеранов [88]. Когда он, услышав громкое «Входите!», вошел в квартиру, в лицо ему ударила музыка – концерт для двух скрипок Иоганна Себастьяна Баха, – голоса скрипок заполняли собой все помещение. Г-жа Папаи, слегка покачивая головой в такт музыке, сидела у проигрывателя в другом конце комнаты – на фоне широкого, от стены до стены, окна виднелся лишь ее силуэт; казалось, что г-жа Папаи шьет: нацепив очки, она то и дело протыкала иголкой синий кусок бархата. Дора рассчитывал, что, увидев его, она выключит проигрыватель, но на этот раз все было не так. Улыбнувшись ему, она жестом пригласила его садиться, потому что музыка вот-вот кончится. Скрипичные партии исполняли Иегуди Менухин и Давид Ойстрах, но этого товарищ Дора знать не мог. У товарища были странные отношения с музыкой. Теоретически он не имел ничего против, но был из тех, кого при звуках классической музыки охватывает бесконечное нетерпение. Она казалась ему пустой тратой времени, досадным пережитком былых времен, ничего интересного ему в такие моменты в голову не шло, никакой красоты он в ней не находил, для его уха это был просто шум – где-то что-то пилят, вот и все, но на этот раз он с собой совладал. Усевшись в кресло, он в упор посмотрел на г-жу Папаи, но ей как будто не было до него дела. Это тоже его раздражало. Между тем старший лейтенант и на этот раз пришел не с пустыми руками [89]. До поры до времени в его сумке скрывалась книга, которую он еще вчера выбрал в магазине, после долгих колебаний решив: «Да и эта сгодится!»

– И что же, был ваш сын дома? – спросил Дора просто по профессиональной привычке, когда рычажок с треском оторвался от пластинки и проигрыватель остановился; прежде чем продолжить, Дора так и сяк прокрутил в голове минутную тишину, предшествовавшую решительному «Нет!» со стороны г-жи Папаи. «Может, она все еще под воздействием музыки?» – покачал он головой.

– Вы с тех пор с ним не разговаривали?

– Разговаривала, конечно. Я с ним каждый день разговариваю. Такой у меня сын, дай бог каждому. Он пошел к отцу в больницу. Тогда я и поднялась в квартиру. Красиво, правда?

Она имела в виду музыку. Все это звучало как заученный текст.

– Как ваш дорогой муж?

– Все так же. Он всегда так же. Я уже рада, что не хуже.

«Нет, она не врет, – думал Дора, – а даже если и врет, все равно: люди попали в квартиру, увидим, что из этого выйдет».

– Мы с детьми много спорим, – неожиданно заговорила г-жа Папаи.

Старший лейтенант в этот момент уже собирался уходить. Основательно похвалив добросовестную работу г-жи Папаи за год (состоявшую главным образом из докладов о студентах Международной школы журналистики, каковые все-таки не были совсем уж безынтересными [90]– правда, г-жа Папаи еще и специальную культурную программу для них организовывала, а за билеты в театр платило Министерство внутренних дел), он наконец вручил ей альбом гравюр Дюлы Дерковица о восстании Дёрдя Дожи.

– Я с удовольствием выполняла эту работу, несмотря на все проблемы, – сказала г-жа Папаи, рассеянно глядя на альбом. Она раздумывала, кому можно было бы его передарить. – Очень мне нравятся африканцы. Они лучше нас. С ними я гораздо лучше понимаю себя, чем с венграми. Но сейчас у меня никакой работы нет, переводить меня уже давно не зовут, хотя раньше звали часто. – Это звучало как какой-то упрек или просьба, но Дора только кивал, не промолвив ни слова. – А ведь двух пенсий ни на что не хватает, когда у человека такая большая семья.

Г-жа Папаи – этого старший лейтенант Дора знать не мог – не умела беречь деньги. «Деньги: хара !» – говорила она с крайним презрением. Разозлившись, она иной раз прибегала к напоминавшим кряхтенье и перханье гортанным звукам иврита, как будто обращаясь с молитвой к какому-то ей самой неизвестному богу. «Хара?» – переспрашивал сын. «Говно. Деньги – говно!» Ей нравилось смешивать два языка в какой-то особый коктейль. Безродный блюз. «У меня нет родного языка, – иногда говорила она с мазохистской улыбкой. – На иврите я уже толком не знаю, а венгерский так и не выучила». Ее отношение к деньгам определялось, пожалуй, не столько библейской легендой о золотом тельце, сколько расписками в получении разных сумм в долларах и форинтах, без которых она вряд ли смогла бы столько раз навестить своего обожаемого отца в далекой стране.

За двумя родинами погонишься – ни одной не останется. Так можно было бы сказать, но я не буду. Скольким родинам ни изменяй, а умирать надо.

Старший лейтенант Дора прекрасно понимал, к чему она клонит, но не реагировал. В отчет он это внесет. Они не могли назначить г-же Папаи месячный оклад, для этого ей надо было бы слегка приналечь на работу. В Конторе и без того далеко не каждый благосклонно взирал на то, что творят дети г-жи Папаи. Как выразился один коллега, похоже, детей Папаи медленно, но верно затягивает в болото оппозиции. «Как и все это племя евреев-коммуняк в целом» – таким был итог углубленного анализа, прозвучавший за закрытыми дверями после нескольких рюмок коньяка. Оставшись без посторонних, они находили особое, извращенное удовольствие в том, чтобы костерить коммунистов. В письменной форме никто бы себе такого не позволил: «Не так давно эти избалованные детки были маоистами. Банда извращенцев. Заняться им нечем! Теперь им уже подавай летучий университет? Ради этого мы оплачивали их дорогостоящее обучение в наших университетах? За которое они ни гроша не платили. А еще хотят за границу кататься в свое удовольствие? Чтобы там остаться? Если г-жа Папаи желает покрывать эти проделки… Нет, надо все-таки г-жу Папаи мягко предупредить. Только так, чтобы она не восприняла это как выпад против нее самой. От этого пострадала бы даже та небольшая оперативная ценность, какой обладает этот агент».