Дмитрий Медведев - Уинстон Черчилль. Личность и власть. 1939–1965

Обращение к альтернативной истории играет на руку автору, позволяя достаточно легко доказывать свою правоту и достаточно убедительно защищать свою точку зрения. Но не все так просто. Профессор Джон Рамсден считает, что, несмотря на частое использование этого приема и его высокую эффективность, Черчилль применял его не только для самозащиты и самовозвеличивания [386]. В определенной степени для него это было неосознанное действие, берущее истоки из глубин мировоззрения. Оно отражало его убеждение в многовариантности мира и предпочтении случайного перед детерминированным. «История — это не просто то, что произошло, — объясняет подобный подход историк Хью Тревор-Ропер (1914–2003). — История это то, что произошло в контексте того, что могло произойти» [387]. Поэтому, альтернативная история так часто встречается не только в сочинениях британского политика, но и в личных беседах. «Он любил сочинять эфемерные, но восхитительные рассказы о радикальных, несостоявшихся последствиях, к которым могло привести то или иное политическое или военное событие», — вспоминал его личный секретарь Энтони Монтагю Браун [388]. В этом понимании оригинальное описание возможностей альтернативной истории представлено в романе «Соглядатай» Владимира Владимировича Набокова (1899–1977): «Есть острая забава в том, чтобы, оглядываясь на прошлое, спрашивать себя: что было бы, если бы… заменять одну случайность другой, наблюдать, как из какой-нибудь серой минуты жизни, прошедшей незаметно и бесплодно, вырастает дивное розовое событие, которое в свое время так и не вылупилось, не просияло. Таинственная эта ветвистость жизни, в каждом мгновении чувствуется распутье, — было так, а могло бы быть иначе, — и тянутся, двоятся, троятся несметные огненные извилины по темному полю прошлого».

Одновременно с обыгрыванием альтернативных сценариев развития событий для Черчилля также характерна персонификация истории. Он изображает участие Великобритании в событиях 1939–1945 годов, как свою собственную войну: это он — принимает стратегические решения, двигает полки и перемещает корабли; это он — вселяет в народ уверенность, повышает боевой дух, настраивает на борьбу и предсказывает победу; это он — встречается с союзниками и договаривается о взаимной помощи, определяя внешнюю политику страны. Черчилль настолько увлекается персонификацией войны, что словно оказывается в эпохе своего предка Мальборо или еще дальше, во временах Шекспира, когда сокрушение врага означало личную победу короля. И это делает руководитель правительства (даже не страны) в столетии, в котором знамя прогресса передано массе, а все достижения признаются результатом коллективных действий и совокупности взаимовлияющих и взаимозависимых сил. Но Черчилль остается в прошлом. Он последний титан, верящий в несокрушимую мощь человека и всегда доказывающий это и словом, и делом [389].

Подобное отношение к истории и своему месту в ней наложило характерный отпечаток на военные мемуары. Черчилль не просто исследователь, он еще очевидец, и что самое главное — участник. Рассмотрим один эпизод. Лето 1943 года. У Черчилля с генералом Джорджем Маршаллом, главным советником американского президента по вопросам военной стратегии, возникли разногласия относительно дальнейшего плана ведения боевых действий. В итоге британский премьер добился своего, доказав преимущества Средиземноморской кампании перед высадкой в Европе. В тот момент ему казалось, что он сумел переубедить всех, включая Маршалла. Но американский генерал не изменил своего мнения. В 1950 году, приступив к описанию этого эпизода, Черчилль изобразил все так, будто именно благодаря его красноречию и дару убеждения он смог доказать всем исключительную правильность своего плана. Когда он работал над этим фрагментом, к нему пришел лорд Моран.

— Ты пропустил Алжир, — обращаясь к нему, произнес Черчилль. — Я только что закончил описание, как в течение десяти дней я инспектировал войска в этом регионе. Когда закончишь мерить мой пульс, ты должен прочитать этот кусок.

Прочитанный текст, где автор описывал восторг от побед, приводил мнения Каннингема, Александера, Монтгомери и почти ничего не говорил о Маршалле, оставил смешанное впечатление у Морана. Возникало такое ощущение, что Черчилль не до конца прочувствовал описываемый момент и людей, принимавших в нем участие.

Закончив чтение, Моран встал, подошел к Черчиллю и, положив ему руку на плечо, произнес:

— Старина, я не любил бы вас и на половину, если бы вы обладали способностью улавливать настроения других.

Услышав это, Черчилль тут же встрепенулся и, пристально посмотрев на своего собеседника, сказал:

— Что ты имеешь в виду под улавливанием настроений других?

Моран промолчал. Так и не дождавшись ответа, Черчилль перешел в наступление:

— Ты говоришь странные вещи. У некоторых из вас, докторов, необычные взгляды о том, что у кого в голове. Ты думаешь об этом слишком много. Это нездоровое поведение. Не знаю, куда вся эта психологическая чушь тебя заведет [390].

Этот диалог интересен не тем, что характеризует Черчилля, как человека мало интересующегося настроениями, мыслями и реакцией других людей. Последнее действительно имело место, проявлялось часто, но не носило тотальный характер. В определенные моменты британский политик не только выражал заинтересованность мнением других, но и пытался встать на их место [391]. Этот диалог с Мораном примечателен в первую очередь тем, что демонстрирует отношение к отбираемым фактам и их трактовке. На это обращали внимание многие современники автора. Малкольм Маггеридж, упоминая «Вторую мировую войну», назвал ее «скорее фотографией, чем живописью, скорее образцом ораторского мастерства, чем литературы». По его мнению, «это журналистика в лучшем смысле слова, но не история» [392]. Эньюрин Бивен, занимавший с 1945 по 1951 год пост министра здравоохранения, был более откровенен, заявив во время одного из заседаний в палате общин в сентябре 1949 года, что Черчилль «подправляет историю, и если ему попадается факт, с которым он не согласен, то этот факт отправляется за борт» [393]. Рассуждая в духе аналогичных оценок, профессор Габриэль Городецкий охарактеризовал произведение Черчилля, как «многое искажающее и тенденциозное» [394].

Современные историки придерживаются более разнонаправленных взглядов при попытке определиться с жанром «Второй мировой». Некоторые из них, например, профессор Джонатан Роуз, анализируя то, как автор описывает войну, называют его труд «импрессионистским изложением битвы, сделанным художником». В этом отношении работа Черчилля стоит в одном ряду с «Семью столпами мудрости» Лоуренса Аравийского (1888–1935) и «Памяти Каталонии» Джорджа Оруэлла [395]. В подтверждении своей гипотезы, Дж. Роуз приводит следующий фрагмент из четвертого тома, описывающий перелет британского премьера из Гибралтара в Египет в августе 1942 года: