Дмитрий Медведев - Уинстон Черчилль. Личность и власть. 1939–1965

Последнее выражение — «железный занавес» — прославило нашего героя и устремило многих исследователей на поиск первоисточника. Первый раз политик использовал эту метафору в телеграммах Трумэну от 12 мая и 4 июня 1945 года, затем во время дискуссий в палате общин 16 августа и в письме своей супруге 24 сентября того же года [83]. Некоторые исследователи утверждают, что авторство этого термина принадлежало Й. Геббельсу [84]. Министр пропаганды Третьего рейха действительно использовал этот термин в Das Reich в феврале 1945 года, но были и другие первоисточники. Одним из первых к образному выражению обратился выдающийся русский мыслитель Василий Васильевич Розанов (1856–1919), который в своей последней работе «Апокалипсис нашего времени» (1918–1919 годы) написал: «С лязгом, скрипом, визгом опускается над Русскою Историею железный занавес». Европейцев с этим фразеологизмом в плоскости политических реалий познакомила сторонница лейбористов Этель Сноуден (1881–1951) в своей книге «Через большевистскую Россию» (1920 год). В 1924 году британский посол в Берлине Эдгар Винсент (1857–1941) использовал аналогичную идиому во время присутствия французских войск в Рурской области, назвав последнюю «железным занавесом между сценой и зрителями».

Был еще один источник, который, хотя и появился раньше книги Розанова, не касался политических катастроф. Речь идет о романе Герберта Уэллса «Пища богов» (1904 год), где знакомое выражение употребляется дважды. Не исключено, что Черчилль, который был прекрасно знаком с произведениями фантаста, позаимствовал театральный термин именно из этого романа. Хотя сам он в этом не признавался. Когда в 1951 году его спросили, был ли он знаком с каким-нибудь из упомянутых источников, он ответил: «Нет, я не слышал это выражение раньше, хотя, как и все, был знаком с „железным занавесом“, который опускается» на театральную сцену во время пожара [85].

Подобное признание на первый взгляд не сообщает ничего нового. Но на самом деле оно важно, поскольку объясняет, в каком контексте Черчилль использовал этот термин. Опуская на Европу «железный занавес», он не собирался разделять ее на две враждующие стороны. Он стремился остановить распространение пожара. Это же подтверждает лингвистический анализ текста, проведенный отечественными филологами [86].

Для более адекватного представления точки зрения Черчилля, выраженной во время выступления в Фултоне, необходимо также учитывать формирование внешнеполитических взглядов экс-премьера в первые месяцы после окончания войны. В конце октября 1945 года во время встречи с премьер-министром Канады Макензи Кингом Черчилль выразил недовольство «режимом в России». По его мнению, западным демократиям «не удастся много добиться», пока руководители СССР не поймут, что «мы их не боимся» [87]. Спустя две недели, готовясь к выступлению в палате общин, лидер тори собирался упомянуть о подстерегающем человечество новом мировом конфликте, гораздо более страшном, чем только что закончившаяся война. Он хотел подбодрить слушателей тем, что президент США «не станет терпеть ошибающиеся, несправедливые и тираничные правительства». Однако в процессе редактирования Черчилль исключил эти пассажи [88]. Вместо этого в ноябре 1945 года во время очередного выступления перед Центральным советом Консервативной партии он противопоставил свободных людей — «социалистическим доктринам с их всеобъемлющей пропагандой, классовой ненавистью, любовью к тирании, партийной машиной, ордой чиновников и бюрократией». Остальные тезисы о способности Западного мира защитить демократические свободы британский политик приберег до Фултона [89].

В СССР жестко ответили на фултонские откровения. «Сталину не понравилось выступление, и его реакция была незамедлительной», — утверждают У. Манчестер и П. Рейд [90]. Трудно спорить с первой частью этого утверждения, чего нельзя сказать про вторую. Реакцию Сталина сложно назвать «незамедлительной». Он ответил только на восьмые сутки, когда все крупнейшие (в том числе и советские) СМИ уже высказались по поводу событий в Фултоне. Ответ Сталина был предложен в формате интервью газете «Правда». Наиболее интересным представляется ответ генсека на один из первых вопросов: «Можно ли считать, что речь господина Черчилля причиняет ущерб делу мира и безопасности?» В своем ответе немногословный глава СССР акцентировал внимание на трех принципиальных моментах. Во-первых, на образе «Черчилля-поджигателя войны». Во-вторых, на поддержке США позиции британского политика. И, в-третьих, на сходстве потомка герцога Мальборо с фюрером: «Черчилль и его друзья поразительно напоминают в этом отношении Гитлера и его друзей». Дальше Сталин развил эти тезисы, объясняя, что «господин Черчилль и его друзья в Англии и США предъявляют нациям, не говорящим на английском языке, нечто вроде ультиматума: признайте наше господство добровольно, и тогда все будет в порядке, — в противном случае неизбежна война». По словам генералиссимуса, «установка господина Черчилля есть установка на войну, призыв к войне с СССР» [91].

Принято считать, что Фултонская речь, а также упоминаемые в мемуарах Черчилля тезисы, что «Советская Россия стала смертельной угрозой свободному миру» и «должен быть срочно создан новый фронт против ее стремительного продвижения» [92], носят выраженный русофобский характер. На самом деле, это не так. Разумеется, имела места внешнеполитическая борьба, причины которой упоминались выше. Но Черчилль не являлся противником России. Он выступал против тирании в целом и коммунизма в частности, считая, что это учение отделяет от остального человечества «фундаментальный разрыв» [93].

В Фултоне Черчилль провозгласил право каждого гражданина любой страны «избирать правительство своей страны и изменять характер или форму правления» в результате «свободных и беспрепятственных выборов»; он отстаивал «свободу слова и мысли», а также «независимость судов от исполнительной власти и каких-либо партий» [94]. В дальнейшем Черчилль продолжит нападки на чуждую ему идеологию и ее апологетов. Он осуждал советских руководителей, которые настолько боятся открытого диалога с Западом, что запрещают своим гражданам выезжать за пределы «советского домена». Считая, что в открытом диалоге коммунизм проиграет капитализму, он заметит как-то своему секретарю Дж. Колвиллу, что в Москве «гораздо больше боятся нашей дружбы, чем нашей вражды» [95].

Отвечая на обвинения в непоследовательности в отношении СССР, Черчилль заметит, что еще во время своего выступления по радио 22 июня 1941 года он ясно дал понять, что «поддержка России никаким образом не означает ослабление оппозиции к коммунизму, который представляет собой смерть души в человеческом теле». В дальнейшем он неоднократно будет повторять, что «на протяжении всей своей жизни являлся противником коммунизма», этой «обманчивой философии, фатальной для индивидуальной и демократической свободы, насаждаемой тираническим правлением, либо диктаторами, либо многочисленными чиновниками». В его понимании, опасность продвижения Красной армии заключалась в распространении коммунистической идеологии. «Коммунизм поднимал голову за победоносным русским фронтом, — пишет он в мемуарах. — Россия была спасительницей, а коммунизм — евангелием, который она с собой несла» [96].