Дмитрий Медведев - Уинстон Черчилль. Личность и власть. 1939–1965

Подход воевать с недавним союзником, да еще с использованием немецких ресурсов, был немыслим по своей сути, что нашло отражение и в названии разработанного плана — «Немыслимое». Однако этот план остался в истории. И дополнительных баллов Черчиллю он не добавляет, хотя сам он никогда не относился к этим штабным наработкам серьезно, назвав их 10 июня 1945 года «превентивным исследованием того, что, я надеюсь, останется исключительно гипотетической случайностью» [97] [41].

По мнению историков, отмечающих «поистине смехотворный характер» разрабатываемого плана, операция «Немыслимое», как, впрочем, и сама идея использовать немецкое вооружение, не преследовала своей целью военную конфронтацию, а лишь была направлена на укрепление британских позиций на дипломатическом поприще перед запланированной встречей Большой тройки [42]. Если и так, то инициативы Черчилля и отношения с СССР, напротив, добавили холодка в преддверие Потсдамской конференции. Отечественные исследователи полагают, что в Москве знали о прорабатывавшихся в Лондоне сценариях. Неслучайно маршал Г. К. Жуков предпринял в июне 1945 года неожиданную перегруппировку сил, а также уделил внимание дополнительному изучению дислокации англо-американских войск в Европе [43].

Одного описания операции «Немыслимое» недостаточно для представления целостной картины. Необходимо заглянуть под покров принимаемых решений и рассмотреть, что обусловило разработку этой инициативы. Ход рассуждений Черчилля понять непросто, поскольку у него было амбивалентное отношение к бывшему союзнику. С одной стороны, ему претило продвижение СССР на запад. Еще в годы войны, наблюдая за тем, как Красная армия, выгнав захватчиков со своей территории и перейдя в наступление, погнала их восвояси, освобождая от нацистской тирании одно государство за другим, он выражал крайнюю обеспокоенность происходящим. «Уинстон не может думать ни о чем другом», продвижение красноармейцев стало для него «наваждением», отмечал в дневнике лорд Моран [44]. В сентябре 1945 года, отдыхая на вилле Эйзенхауэра в Антибе, Черчилль жаловался супруге на «большевизацию Балкан», а также на возросшее советское влияние на правительства «Центральной, Восточной и Южной Европы». «Будущее наполнено мраком и угрозой», — констатировал он [45].

Недовольство активностью СССР выражалось не только в близком кругу, но и в беседах с коллегами. Причем Черчилль не ограничивался использованием лишь дипломатического языка, заявляя о своих взглядах открыто и даже агрессивно. Именно эта агрессия, а также новый круг вопросов, с которыми столкнулись британские политики после окончания войны, вынудит Идена предположить, что поражение консерваторов на выборах 1945 года оказало их лидеру несомненную услугу. «Возможно, так лучше для репутации Черчилля в истории», — записал он в дневнике [46]. Возможно, так оно и было. По крайней мере сам Черчилль, обсуждая в сентябре 1945 года положение дел в Европе, заметил, что счастлив «не нести ответственность за происходящее» [47].

Черчилль должен был благодарить судьбу не только за то, что не отвечал за формировавшиеся в первые годы после войны договоренности, но и за то, что могло произойти, останься он у власти. На следующий день после бомбардировки Хиросимы экспремьер посетил лорда Камроуза в его офисе на Флит-стрит. Обсуждая последние новости с газетным магнатом, он признал, что с атомной бомбой Америка будет доминировать в мире следующие, как минимум, пять лет. И дальше добавил: если бы он сохранил за собой пост главы правительства, он убедил бы американцев использовать новое оружие для «сдерживания русских» [48].

К тому, что понималось под «использованием», а также об истинном отношении политика к атомной бомбе, мы вернемся позднее. А пока напомним о неоднозначности намерений Черчилля, который не только критиковал СССР, но и признавал права Советского Союза на перенос западных границ. В частности, в «Надвигающейся буре» он отмечал, что «горе тем вознесенным триумфом на головокружительные вершины руководителям, которые за столом конференции откажутся от того, что было завоевано их солдатами на сотнях кровавых полей сражений!» [49]. Есть у Черчилля упоминания и конкретно об СССР. Он осуждает Чемберлена, забывшего в конце 1930-х годов о Советской России: «События шли своим чередом так, как будто этой страны не существовало вовсе. Впоследствии мы дорого поплатились за это» [50]. Сетуя, что «мы ничего не знаем, что делается позади» русского фронта, и опасаясь попадания в сферу влияния СССР восточноевропейских стран, Черчилль в то же время признавал, что с некоторыми из государств, например с Чехословакией, Россия связана «узами славянства» и «известной расовой близостью», а учитывая «все, что пережил русский народ из-за Германии», это «дает ему право на безопасность собственных границ» и наличие у себя «на западе дружественного соседа» [51]. Негодуя, что «Польша, хотя и освобожденная от немцев, сменила одного хозяина на другого», Черчилль, тем не менее, был согласен, что «Польша означала для России ряд политических и стратегических проблем вековой давности» [52]. Еще в октябре 1939 года, оценивая вхождение советских войск в Польшу, он объяснил «необходимость» этого шага «защитой России от нацистской угрозы» [53]. По прошествии пяти лет, когда Красная армия вернется в Польшу, британский премьер вновь возьмет слово, констатировав, что «если бы не колоссальные усилия и жертвы со стороны России, Польша была бы обречена на полную гибель от рук немцев» [54]. Кроме того, на страницах своих мемуаров он «приветствовал Россию в качестве великой морской державы» и поддерживал внесение правок в конвенцию Монтрё [98]с более благоприятным для России режимом доступа к Средиземному морю [55].

Все эти цитаты обычно не принято приводить в исследованиях, представляющих Черчилля убежденным и агрессивным представителем антисоветизма. Они выбиваются из общей критики большевиков, которой нет недостатка в обширных сочинениях и выступлениях потомка герцога Мальборо. Да и как быть со столь непоследовательными и противоречивыми взглядами, когда в один период Черчилль осуждает вовлечение восточноевропейских стран в советскую орбиту, в другой — признает право СССР на подобные действия? На самом деле никакой непоследовательности нет, если посмотреть на проблему за пределами черно-белого формата. Кроме того, заявления Черчилля разнесены во времени. Он поддерживал притязания Москвы во время войны, пусть даже в ее завершающейся фазе, и выступал против после капитуляции Германии. В этой связи уместно привести высказывание профессора Джона Рамсдена, который в качестве одной из «самых устойчивых политических особенностей Черчилля» выделял «постоянное изменение тактики по мере того, как события указывали на разные пути достижения конечной цели» [56].