Дмитрий Медведев - Уинстон Черчилль. Личность и власть. 1939–1965

Отдельные фрагменты выступления были посвящены отношениям с СССР или, если следовать лексическим предпочтениям Черчилля, — с Россией. Он еще раз повторил, что «не верит, будто руководство России хочет в настоящее время войны». Он «никому не позволит делать заявления, которые могли бы ослабить его уважение и восхищение перед русским народом, а также принизить его горячее желание, чтобы Россия была безопасной и процветающей, чтобы эта страна заняла почетное место в авангарде мировой организации». Черчилль также напомнил собравшимся, какие «чудовищные потери понесла Россия после гитлеровского вторжения, и как она выжила и с триумфом оправилась от ран, которые превосходили все, когда-либо выпадавшее на долю других государств». Он сообщил, о «глубокой и широко распространенной симпатии англоязычного мира к русским людям», об «абсолютной готовности работать с ними на честных и справедливых условиях». Он «приветствует, чтобы российский флаг развивался на российских судах на морях и океанах». «Вне всякого сомнения, у нас много, чему мы можем научиться друг у друга, — заключил британский политик. — Я с радостью прочитал в газетах, что в гавани Нью-Йорка никогда не было столько русских кораблей, как сегодня. Я уверен, вы окажете русским морякам сердечный прием» [229].

Многолетний опыт политической деятельности научил Черчилля, что публичные выступления нельзя повернуть вспять. Ни произнесенные слова, ни реакция публики неподвластны оратору после того, как сказанное разнесется по аудитории и зафиксируется в умах слушателей. Никакие последующие заявления уже не смогут кардинально повлиять на сформировавшееся мнение. Подобная закономерность касалась и выступления в Нью-Йорке, которое было бессильно изменить последствия Фултона. Но особенность этих двух выступлений заключалась в том, что высказанные в них мысли не были первородными. В дальнейшем западные историки признают, что американский истеблишмент еще до появления Черчилля в штате Миссури сформировал свои внешнеполитические взгляды. Джинн поселился в бутылке, а экс-премьер, приехавший за займом, сам того не осознавая, откупорил бутылку и выпустил джинна на свободу: идея о необходимости противостояния Советам вырвалась наружу и пошла в массы. Результаты опроса общественного мнения в США, проведенные сразу после знаменитой речи, показали, что только 7 % респондентов выразили одобрение внешней политики Советского Союза, в то время как осуждение — 71 %. Для сравнения: в январе 1946 года только 26 % опрошенных считали, что СССР стремится к мировой гегемонии. В Британии картина была схожей. Если в марте 1946 года 34 % поддерживали тезисы Фултона, 39 % — осуждали, а 16 % — затруднялись ответить, то спустя два года 62 % высказались критически в отношении политики британского правительства, считая ее недостаточно жесткой по отношению к СССР, и только 6 % указали на целесообразность использования более примирительного тона [230].

Могло показаться, что во всей этой бочке дегтя была и своя ложка меда. В то время как, с одной стороны, произошло обострение внешнеполитической ситуации, с другой — Черчиллю удалось добиться своей главной цели, укрепить англо-американские отношения. Согласно все тем же опросам общественного мнения, если сразу после заявлений в Фултоне союз между двумя странами поддержали всего 18 % респондентов, то спустя месяц — уже 85 % [231]. Но было ли это достижение победой? Черчилль имел богатый и насыщенный опыт совместного общения с руководством США в годы войны. Несмотря на явное превосходство заокеанского партнера, британскому премьеру удавалось отстаивать самостоятельность, а также обеспечивать принятие важнейших стратегических решений, выгодных в первую очередь его стране. Но после войны ситуация изменилась. В Белом доме правил другой президент, Британия была другой, да и сам Черчилль все больше начинал становиться жертвой своего почтенного возраста.

Тема сотрудничества с США слишком объемна и продолжительна, чтобы в этом месте изложения делать выводы. Ниже мы еще вернемся к ее развитию. А сейчас скажем заключительные слова о Фултоне.

Описывая и оценивая события в Фултоне, нельзя забывать, что, несмотря на всю их важность, значительную подготовительную работу и неожиданный резонанс, это было не единичное, оторванное явление. Для истинного понимания роли и места этого выступления в жизни британского политика его необходимо рассматривать в совокупности с другими эпизодами и решениями нашего героя в первое послевоенное десятилетие. Призрак Фултона еще долго будет преследовать лидера тори, представляя его в виде главного инициатора нового противостояния. Черчиллю было не привыкать к подобным образам. На протяжении всей карьеры его часто обвиняли в милитаристских настроениях, в любви к войне и склонности восхищаться батальными сценами. И Черчилль не особенно-то и возражал против подобных трактовок, поскольку в них была определенная доля правды. Но не вся правда. Отчасти из-за поддержки самого Черчилля и в глазах современников, и в работах историков за ним закрепится репутация сторонника военного разрешения международной напряженности, оставив другой образ — миротворца — за кадром.

В целях восстановления исторической справедливости для воскрешения этого образа Уильям Манчестер воспользуется признанием Клементины, заметившей однажды: «Многие думают, что Уинстон в основном военный человек, но я знаю его слишком хорошо и убеждена, что это не так. На самом деле одним из его величайших талантов является талант миротворца» [232]. Клементина прекрасно знала своего супруга. Но она была к нему слишком близка, чтобы претендовать на объективность и оказаться способной убедить скептично настроенную публику в его миротворческих стремлениях. Вряд ли в этом можно преуспеть, обращаясь к высказываниям и самого Черчилля. А такие были и во время Фултона, и после. Например, в лондонском Гилдхолле на званом обеде у лорд-мэра в ноябре 1954 года: «Я принадлежу к числу тех людей, которые полагают, что державы Запада и Востока должны учиться жить в мире и согласии друг с другом» [233]. Схожие мысли озвучивались не только с трибун, но и встречались в книгах. Например, в первом томе «Второй мировой войны», создававшемся как раз в напряженные послевоенные годы, отстаивается тезис, что мир является «сокровенным чаянием всех народов» [234]. Куда лучше, чем слова, об истинности намерений могут сказать поступки. И такие поступки имелись, причем они были не единичными, а многочисленными, не разрозненными, а последовательными. Хотя и в этом случае о деле прекрасно может поведать и слово.