Дмитрий Медведев - Уинстон Черчилль. Личность и власть. 1939–1965

Черчилль смог заявить Трумэну, что вновь находится с руководством СССР «в разговорном формате».

Подобное обращение к лидеру другого государства могло сойти за акт вежливости, а после Фултона и обострения отношений — так и вовсе рассматриваться, за двуличный жест. Но протянутая Черчиллем для приветствия рука определялась не просто стандартным этикетом. По мнению профессора Д. Рейнольдса, своим обращением к Сталину британский премьер как будто говорил: «Давайте продолжим там, где нас столь грубо прервали шесть лет назад» [253]. Да и к неискренним поступкам это послание также трудно отнести. Несмотря на все неприятие коммунизма, а также порой довольно резкие осуждения внешней политики СССР, Черчилль всегда придерживался деликатного обращения с И. В. Сталиным, стараясь сократить неблагожелательные заявления в его адрес в своих речах и книгах. В определенной степени сказывался опыт ведения переговоров в военные годы и понимание, что перед ним один из немногих представителей советской верхушки, с кем можно иметь дело. В личных беседах Черчилль признавал, что Сталин «никогда не нарушал данное мне слово» [254]. Не прекращалась и личная переписка между двумя лидерами антигитлеровской коалиции. Разумеется, она не была насыщенна, но послания вежливости время от времени направлялись с запада на восток и с востока на запад. «Мой боевой товарищ, желаю всего самого лучше в ваш день рождения», — передал Черчилль Сталину через советского посла в Лондоне 21 декабря 1946 года. Спустя три дня пришел ответ: «Примите мои теплые благодарности за ваши добрые пожелания на мой день рождения» [255].

В основном, к эпистолярному жанру обращались по случаю, как например, в начале 1947 года. В январе 1947 года фельдмаршал Монтгомери, занимающий на тот момент пост начальника Имперского генерального штаба, находился с официальным визитом в Москве, во время которого имел встречу с генсеком. В ходе беседы Сталин поинтересовался, видится ли фельдмаршал с Черчиллем, и, узнав, что они поддерживают дружеские отношения, стал расспрашивать о здоровье экс-премьера. Монтгомери сообщил, что его друг чувствует себя превосходно. После чего Сталин заметил, что хотя Черчилль и не согласен с ним по политическим вопросам, сам он навсегда сохранит прекрасные воспоминания о работе с «великим военным лидером Британии». Также Сталин добавил, что «испытывает величайшее уважение и восхищение всем», что Черчилль сделал в годы войны. Монтгомери спросил, не станет ли его собеседник возражать, если он передаст их диалог Черчиллю. Сталин ответил, что будет только в восторге [256]. «Большое спасибо за весточку, которую ты принес мне от Сталина», — поблагодарил Черчилль фельдмаршала, сообщившего по приезду в Лондон о московской беседе. Спустя десять дней Черчилль подготовил письмо главе СССР, в котором сообщил, что был «рад услышать от Монтгомери о вашем хорошем здоровье». «Ваша жизнь драгоценна не только для вашей страны, которую вы спасли, но и для дружбы между Советской Россией и англоязычным миром». Упоминая разногласия, Черчилль заметил: «Вы же знаете, я никогда не был хорош в учении Карла Маркса». Перед отправкой, последнее предложение было удалено, а «англоязычный мир» был заменен на «Великобританию» [257].

Несмотря на имевшее место общение, было бы неверно утверждать, что Черчилль принимал политику Сталина и был его сторонником среди западных руководителей. Он отдавал должное личным качествам этого политика, выступая против внешнеполитического курса Сталина. В определенной степени, Черчилль считал, что послевоенная политика Сталина повлияла на сближение англоязычных стран и сказалась на цементировании антисоветсткого блока. Если сегодня появление англо-американского союза воспринимается как данность, то в 1945 году укрепление отношений между англоязычными странами не было таким очевидным. Американцы являлись последовательными противниками и критиками расширения Британской империи, кроме того, две страны серьезно конкурировали на мировых рынках. Сталин это отлично понимал. Когда в 1945 году ему предоставили на утверждение один проект, в котором встречался термин «англо-американский капитализм», он поправил авторов документа, заметив, что такой категории не существует — у Британии и США свои, отличные друг от друга интересы, и каждое из этих государств проводит свою политику [258]. Генсек решил сыграть на противоречиях англоязычных стран — и переиграл. США и Великобритания действительно конфликтовали по ряду направлений, но их объединяли общие либеральные ценности и стремление к обеспечению стабильности в Европе. Когда они увидели, что и то, и другое находится под угрозой, понимание необходимости сотрудничества превзошло дух соперничества. Если бы не глава СССР, считал Черчилль, скрепление англо-американских уз могло занять «несколько поколений». По его словам, «архитектор из Кремля „строит лучше, чем сам знает об этом“» [259]. Подобная точка зрения в дальнейшем станет распространенной в западной историографии [260], а также будет пользоваться популярностью среди ведущих политиков последующего поколения. Например, Маргарет Тэтчер (1925–2013).

Как будет показано дальше, западные политики также обостряли обстановку, отказываясь рассматривать возможность мирного сосуществования двух систем. Из лидеров западного мира Черчилль стал первым, кто оценил потенциал политики взаимного согласия и начал претворение своих взглядов в жизнь. Но проблема заключалась в том, что возвращение Черчилля к власти в конце 1951 года оказалось не самым удачным моментом для налаживания отношений с СССР. Стальной каркас вождя всех времен и народов начал все чаще продавливаться под титаническим валом нагрузки. Возраст и почти тридцать лет единоличного правления давали о себе знать. Сталин образца 1945 и 1952 года — это два разных человека. Последний год жизни генсека оказался бесперспективным для возобновления переговоров на высшем уровне. И хотя Черчилль продолжал надеяться и верить в своего военного союзника, заметив даже близкому окружению, что «пока Сталин жив» вероятность нанесения удара со стороны СССР гораздо меньше, чем будет во время его преемников [261], непредвзятый анализ показывал: необходимо было готовиться к уходу «дяди Джо» и установлению отношений с новым главой СССР. Более того, Черчилль не исключал, что уход Сталина «ослабит напряженность» [262]и повысит шансы на успех в политике разрядки.

Неизбежное произошло в седьмую годовщину Фултона — 5 марта 1955 года. Облеченный властью над самым большим государством в мире скончался. Закончилась одна эпоха и началась другая. Впоследствии Черчилль скажет, что «тирания Сталина принесла чудовищные страдания собственной стране и большей части остального мира» [263]. В Москву была направлена телеграмма соболезнования со словами «сожаления и симпатии» [264]. Но сам Черчилль увидел в этой, как он сам выразился, новой «вехе в истории России» «шанс» для реализации своей многолетней идеи встречи на высшем уровне [265].