Себастьян Хаффнер - Некто Гитлер: Политика преступления

Очевидно, что среди диктаторов XX века Гитлер занимает место между Муссолини и Сталиным, однако при более строгом рассмотрении он оказывается ближе к Сталину, чем к Муссолини. Нет ничего более ошибочного, чем именовать Гитлера просто фашистом. Фашизм – это власть высших классов общества, опирающаяся на искусственно вызванное возбуждение масс. Гитлер, конечно, умел воодушевить массы, но вовсе не для того, чтобы поддерживать высшие классы. Он не был классовым политиком и его национал-социализм стал иным общественным явлением по сравнению с итальянским фашизмом. В предыдущей главе мы показали, что его «обоществление людей» находит точные соответствия в социалистических государствах, таких как теперешние ГДР и Советский Союз, – соответствия, которые в фашистских государствах пробивались чахлыми ростками или вовсе отсутствовали. От сталинского «социализма в отдельно взятой стране» гитлеровский «национал-социализм» (обратите внимание на терминологическую близость!) отличался только сохранившейся частной собственностью на средства производства – весомое различие с точки зрения марксистов. Насколько весомо ощущалось это отличие предпринимателями в гитлеровском тоталитарном государстве – открытый вопрос. Между тем отличия национал-социализма Гитлера от классического фашизма Муссолини куда весомей: в рейхе не было монархии, предоставляющей возможность отставки диктатора, не было твердой иерархии в партии и государстве, никакой конституции (даже фашистской!), не было реального союза с историческими высшими классами, меньше всего – помощи им. Символична и говорит о многом одна внешняя деталь: Муссолини столь же часто носил фрак, как и партийную униформу. Гитлер время от времени носил фрак в переходный период 1933–1934 годов, пока Гинденбург был рейхспрезидентом и Гитлер был вынужден подчеркивать свой мнимый союз с фон Папеном; после этого – только полувоенная униформа, как и у Сталина.

Напрашивается еще одно небольшое отступление, прежде чем мы перейдем от гитлеровских внутриполитических успехов 1930–1934 годов к его внешнеполитическим успехам 1935–1938 годов, которые столь же хорошо объясняются тогдашней внешнеполитической ситуацией. Часто спрашивают: мог бы сегодня в ФРГ политик, вроде Гитлера, получить шанс, подобный его шансу 1930 года, если бы безработица и экономический кризис в нынешней Германии сравнялись с уровнем поздней Веймарской республики? Если наш анализ гитлеровского захвата власти верен, то ответ обнадеживает: нет, политик, подобный Гитлеру, в ФРГ не имеет такого шанса, и как раз из-за того, что сегодня в Германии нет правых, не принимающих современное им немецкое государство, готовых проложить путь новому Гитлеру, разрушив предназначенный и для их работы аппарат легитимной власти.

Государства не распадаются только из-за экономических кризисов и массовой безработицы; в противном случае Америка с ее тринадцатью миллионами безработных распалась бы в 1930–1933 годах во время Великой депрессии. Веймарская республика была разрушена не экономическим кризисом и не безработицей, хотя, конечно, это способствовало общему гибельному настроению, – она была разрушена непререкаемой решимостью веймарских правых демонтировать парламентское государство во имя какой-то им самим не очень ясной модели авторитаризма. Веймарская республика была разрушена не Гитлером: он уже нашел ее в руинах, когда стал канцлером, он только добил то, что смертельно ранили другие.

Огромное различие между Бонном и Веймаром в том, что в ФРГ нет политической силы, которая разрушила Веймарскую республику, а именно правых, которые отрицали бы существующее государство. Наверное, как раз поражение немецких консерваторов в конкуренции с Гитлером и горький, по большей части кровавый опыт многолетних, напрасных попыток противостояния диктатору обратили немецких правых, немецких консерваторов к республике, парламентаризму и демократии. Во всяком случае, со времен Гитлера они выучили урок истории: гораздо лучше в качестве парламентской партии вести постоянную политическую игру с левыми и становиться то оппозицией, то правительством, чем пытаться вступать в конкурентную борьбу за власть с популистским демагогом-диктатором в авторитарном государстве. Создание Христианско-демократического союза [73], симбиоза католической Партии Центра и бывших правых партий, маркирует это фундаментальное изменение политического вектора правых и является таким же эпохальным событием немецкой политики, как случившееся за тридцать лет до того превращение Социал-демократической партии Германии из революционной в парламентскую [74].

В ФРГ есть то, чего не было в Веймаре: демократические правые, демократические консерваторы. Благодаря этому государство зиждется не на коалиции левого центра, но на всем партийном спектре (за исключением крайних экстремистских групп). Поэтому разум и здравый смысл свидетельствуют: то развитие событий, которое привело Гитлера к власти, в ФРГ просто невозможно. Бонн, в силу своей политической структуры, а не только благодаря некоторым преимуществам своей конституции, по сравнению с Веймарской конституцией, куда более солидное и устойчивое демократическое государство, чем Веймар; таким и останется, даже если, как в первые семнадцать лет его существования, у власти будут правые, консерваторы, даже если вследствие растущей угрозы терроризма соответствующие исключительные законы [75]будут ужесточены. Те, кто из-за этих законов сравнивают ФРГ с гитлеровским рейхом – как правило это люди, не жившие при Гитлере, – просто не знают, о чем говорят. На этом мы закрываем тему.

Мы уделили достаточно внимания внутриполитическим успехам Гитлера, перейдем к его внешнеполитическим победам, которые точно так же были обусловлены скорей слабостью его противников, чем его собственной силой. Точно так же, как в 1930 году он застал республику, созданную в 1919-м, уже умирающей, в 1935 году он застал европейскую систему коллективной безопасности 1919 года почти в полном распаде. И как тогда внутри Германии, так теперь вне Германии защитники статус-кво были фактически обессилены, а среди тех, кто хотел бы статус-кво изменить, Гитлер нашел своих невольных союзников. Чтобы понять, почему это произошло, бросим краткий взгляд на историю созданного в 1919 году европейского международного порядка.

Это такая же несчастная история, как история Веймарской республики, с такой же структурой. У парижского процесса мирного урегулирования была такая же родовая травма, как и у Веймарской республики. Веймарская республика подготовила себе гибель тем, что сразу же не обезоружила (а революция предоставила для этого все возможности) самую мощную, неотъемлемую для государственного строительства политическую группу, немецких правых, и не интегрировала их новое демократическое государство. Точно так же и участники Парижской мирной конференции 1919 года не обезоружили по-настоящему и не интегрировали по-настоящему во вновь созданный европейский мир державу, все еще остающуюся потенциально самой сильной и неотъемлемой для сохранения стабильности в Европе. Вместо того чтобы пригласить новую демократическую Германию за стол переговоров в качестве равноправного партнера, как это сделал Меттерних с монархической Францией после Наполеоновских войн [76], немцев оскорбили и унизили. Вместо того чтобы последовательно и надолго ослабить Германию, оккупировав ее или разделив на части, ей оставили государственное единство и независимость – то, что сделало эту страну с 1871 по 1914 год самой мощной европейской державой, – да еще и, сами того не желая, увеличили эту мощь, устранив прежде существовавшие противовесы.