Роберт Аракелов - Нагорный Карабах: виновники трагедии известны

Вот и все. И ни слова о том, для чего, собственно, существуют профсоюзы. Ни одного слова о необходимости бороться за эффективность производства, о социальной защите трудящихся, о жилищном строительстве. Все это уже не интересовало местную профсоюзную знать, погрязшую в национализме и дешевом политиканстве.

Ну, о работе все, ибо теперь мне хочется рассказать о том, как я не работал в рабочие дни, то есть о забастовках. Обычно этому предшествовало следующее. Начальник нашего Управления являлся на работу, как правило, одним из первых. Но иногда опаздывал и он на час, а то и на два. Как оказалось, это случалось всякий раз, когда его вызывали прибыть утром в горисполком, в тот самый штаб, о котором я уже говорил. Обо всем, о чем там говорилось, я конечно, не ведаю, но то, что среди прочего ему сообщалось о «страстном желании трудящихся» завтра бастовать — знаю точно. Придя на службу, он тотчас собирал нас и сообщал радостную весть: нашу «просьбу» удовлетворили, а посему завтра нам нечего выходить на работу, а следует к такому-то часу быть на таком-то месте. При той «демократической» процедуре решения вопроса: бастовать или не бастовать, какой был принят в нашем Управлении, впрочем, как и везде здесь, никто ни о чем, конечно, не спрашивал, да, собственно, и те кто уже принял это решение, ни в чьем мнении и не нуждались. Люди не ведали того под какими лозунгами они бастуют сегодня, но об этом хоть можно было догадаться, ибо лозунги эти были всегда одни и те же: «Свободу Арцаху», «Хотим миацум» и еще кое-что на ту же ми, как говорится, вариациями. Но вот чего поначалу я никак не мог понять, так это того, почему людей вывели на площадь именно сегодня, а не вчера и не завтра. И я подумал было, уж не выбирают ли они дни, проигрывая в рулетку. Азартная, правда игра, но ведь и сами лидеры движения затеяли не менее азартную игру, где ставка «пан или пропал». А потом понял: народный гнев, как говорится, стихийно проявлялся всегда именно к тому дню, когда в область должна была прибыть какая-либо комиссия или представители каких-то организаций. Причем «стихийность» достигала своего апогея, когда это были организации, так сказать, сверхдемократического и архиправозащитного толка.

Как я уже отметил, на забастовки и манифестации выводили всех работников предприятий, за исключением разве что дежурных, и между сотрудниками, таким образом, не делалось никакого различия. Однако мои наблюдения показали, что на каждом предприятии были и свои относительно небольшие группы людей, которых поднимали всякий раз, когда надо было оперативно провести какую-нибудь акцию и когда требовалась не столько массовость — она даже могла помешать, сколько мобильность и в равной мере предельная степень разнузданности и дикости в поведении людей. В эти своеобразные группы быстрого и остервенелого реагирования набирались люди, отличавшиеся злобным и жестоким характером, крайней психической распущенностью, неуемностью проявления животных инстинктов и, прежде всего, инстинктов стадности и жажды крови, разрушения. Ну и, естественно, это были люди. основательно зараженные национализмом. Такие были везде, и скажем, в том же Газовом управлении упомянутая мною пятерка уже по всем признакам была готова сформироваться в подобную группу, но этого не было сделано, поскольку Управление было расположено на отшибе, и придать ей потребную степень мобильности при всем желании было невозможно. А она была крайне важна, и вот но какой причине. Дело в том, что, как ни трудно было выявить, насчитывалось ровно три категории объектов. на которые всякий раз и были направлены дикие выходки толпы, специально формируемой из этих групп.

Первую категорию объектов составляли областные прокуратура, суд и управление МИД, которые после доукомплектования их руководства товарищами из Баку существенно улучшили свою работу (несмотря па относительный саботаж определенной части среднего и низшего звена, находящейся под страхом мщения со стороны террористов).

Объектами второй категории были маршрутные автобусы и прочие транспортные средства из Шуши и Кяркиджахана, которые, следуя в Агдам и далее по трассе, усекали пригороды Степанакерта — первые в нижней, а вторые — в верхней части.

И, наконец, третью, и самую, пожалуй, опасную для здешних национал-сепаратистов категорию объектов обструкции составляли делегации министерств и ведомств Азербайджана, очень редко, но все же иногда заезжавшие в областной центр с благими намерениями разузнать, как обстоят дела на подведомственных им предприятиях и в организациях, и в чем они нуждаются. Надо ли объяснять, отчего эта категория была особенно опасной для лидеров движения: объявив о прекращении всяческих контактов с Азербайджаном, они как черт ладана боялись любых встреч рядовых людей с представителями республики. Но ведь для того, чтобы разбить следующий по маршруту автобус, выломать двери, выбить стекла в прокуратуре, преградить дорогу микроавтобусу с делегацией из Баку, — для всего этого не годится забастовка, а нужна та самая озверелая толпа, которая способна и готова на любую акцию. Вот для формирования такой толпы и были наготове на предприятиях, в организациях, магазинах — да везде — те самые несколько людей, которых я и назвал группами быстрого и остервенелого реагирования. Своеобразная морская пехота национал-сепаратистов. А поскольку формировать толпу надо было именно оперативно, ибо никто не знал, когда, где и что свершиться, то и расположенные на отшибе, вроде Газового управления, предприятия и организации не годились. Увы, и я имел печальное удовольствие видеть эти группы, так сказать, в работе. Однажды в Степанакерт приехали руководящие работники Министерства связи Азербайджанской ССР, решившие навестить подведомственные этому Министерству областное управление. Благодарение Богу, что, прибыв на микроавтобусе и зайдя в областное управление почты, они были не одни, а с охраной из войск МВД. Руководитель делегации, представившись, только и успел сказать, что приехали они разузнать, в чем конкретно нуждается Управление, как тут же были задействовать эти самые группы остервенелого реагирования из учреждений, магазинов, парикмахерских и прочих, расположенных окрест объектов. По крайней мере, в тот момент, когда я проходил по улице мимо этого самого Управления, озверелая толпа насчитывала уже около ста человек. Она ломилась в двери, пытаясь войти в здание, и почти два взвода военнослужащих МВД с трудом ее сдерживала. Толпа бесновалась, а внутри помещения, разводя руками, о чем-то вопил тот местный начальствующий чин, что в это время находился в Управлении. Глядя на него, вопили и стоявшие рядом с ним работницы, не давая членам делегации вымолвить и слово. Толпа прибывала и от мгновения к мгновению все более зверела. Полетели камни и послышался звон разбитых стекол микроавтобуса. Люди сатанели, уже основательно потеряв человеческий облик. Крики, ругань, лязг, звон — все смешалось в дикой пляски разбушевавшихся неандертальцев. Интересная деталь: когда проходя по улице, я сравнялся с толпой и присмотрелся к ней, приметил одну женщину средних лет, весьма миловидную и опрятно одетую. Она тоже стояла в этой толпе, но ничего не выкрикивала, не размахивала в такт своим крикам руками, как это делали другие, лишь озиралась на стоящих рядом. Потом, услышав лязг метала и звон стекол от бросаемых в автобус камней, я отвернулся от толпы и потерял эту женщину из виду. Однако минуты три или пять спустя, я почему-то вспомнил о ней и поискал ее глазами. Я нашел ее, но она ли это была! Теперь ее уже ничто не отличало от прочих в этой толпе, и я очень четко засек, что она только раза два, на мгновение, оглянулась на своих соседей, словно примеряясь и подстраиваясь им в такт, и также как и все, все более зверела. Да, люди в этой толпе уже лишены были человеческого облика, и мне казалось, что это и не люди совсем, а стая, и стая не та, что еще только вышла на охоту, и даже не та, которая почуяла след, а та, которая пойдя по следу, уже обложила жертву, готовясь ее растерзать. «Неужели, — думал я, — это те же люди, которым дано и чувство любви, и чувство дружбы. Но если так, то что все это значит, это озверение, эта осатанелость или, может быть, это и есть «зов генов и крови», и он сильнее всех прочих чувств, а моя и мне подобных ущербность не дает услышать этот зов. Но ведь тогда это значит, что звериное начало сильнее человеческого.»