Роберт Аракелов - Нагорный Карабах: виновники трагедии известны

Так кому же был выгоден «Сумгаит», то пусть он будет укором подлым душам, спровоцировавшим его, если только национализм не съел их души до основания, на что у меня, лично, нет надежды. Это во-первых. А во-вторых, справедливость требует того, чтобы рядом с этим памятником был построен и другой — азербайджанцам, убиенным в Гукарском районе Армении. Всем без винным жертвам карабахской трагедии. А пока..., а пока «Сумгаит» используют все для той же травли душ, для нагнетания ненависти к своим соседям. И наиболее разлагающе она действует, пожалуй, на души молодых людей, вед у них еще нет устоявшихся взглядов, четких жизненных позиций, да просто житейского опыта. И надо прямо сказать, что во своей черной работе господа — сценаристы драмы Карабаха кое в чем преуспели. Вспоминая, в частности, того, не знакомого мне парня из шашлычной, что похвалялся тем, как ловка он бросил булыжник в шушинский автобус, отчего разбилось его оконное стекло, а у женщины в автобусе по лицу потекла кровь. Что ж, Зорий Балаян вполне мог этого парня уже причислить в свой актив.

Не могу обойти и те, дважды мною виденные манифестации, действующими лицами в которых были студенты здешнего пединститута. Оба раза они проводились в небольшом парке, что находился напротив здания обкома — через площадь, где располагается Оргкомитет. Студенты держали плакаты все с теми же призывами, вроде «Свободу Арцаху», «Требуем миацум», «Да здравствует демократия» и им подобные, скопированные с клише балаяновских речей. На одной из таких манифестаций я вместе со знакомым сел в этом парке на скамью и стал наблюдать за происходящим. Любопытно было глядеть за группой из пяти-шести преподавателей, снующих между студентами. Временами кто-то из них созывал к себе какую-то их часть, подбрасывал им очередной то ли лозунг, то ли призыв, отсчитал «раз, два, три», помахивая в такт рукой, и на счет «три» эта часть студентов во всю мощь молодых голосов вопила: «Арцах, Арцах» или «Миацум, миацум». Потом эти студенты шли отдыхать, а их место занимали другие. Наблюдая за всем этим, вспоминался мне тогда один случай шестилетней давности.

Есть в нашей стране, в Москве, специализированная государственная организация, так называемый ВНТИЦентр, в которой в обязательном порядке из всех научных учреждений и ВУЗов поступают сведения о начавшихся научных разработках, и сюда же, по их завершении, — копии отчетов. Эти сведения в виде специальных бюллетений доводятся затем до всех научных организации, а также ВУЗов, дабы, во-первых, предотвратить дублирование в стране работ, а, во-вторых, тем, кто изъявит на то желание, выслать копии имеющихся во ВНТИЦентре отчетов для использования их в своей работе. Так вот, шесть лет тому назад из этого самого Центра в республику поступает письмо с сообщением о том, что по более чем двустам работам уже год, два или даже три года как завершенным, к ним так и не поступили отчеты. Письмо завершалось просьбой посодействовать в отправке этих отчетов, и решено было выяснить причину сего прискорбного факта. Интересно в этой связи отметить, что половина всей задолженности, более ста отчетов, приходилась на Степанакертский пединститут, куда и был я командирован, чтобы как-то решить этот вопрос. Приехав в Степанакерт и попав на прием к ректору, я рассказал ему о цели моего визита и попросил объяснить причину такой большой задолженности. В кабинете кроме ректора напротив меня за приставным столом сидела какая-то сотрудница института, которая внимательно слушала меня, а к концу моего разговора встала и ушла. Кончив свою речь, я приготовился слушать, что скажет ректор в объяснение ситуации, но он все тянул время, искал какую-то бумагу, сказал, что дела его совсем заели, и что... И в это время чуть ли не бегом в комнату вошел один мужчина, у которого, помню, левый рукав рубашки был наполовину пуст. Он представился проректором по научной части, заявив мне, что по подобным вопросам следует обращаться не к ректору, а к нему, что ректор у них человек замечательный, что работа у них на высоте, чему свидетельствует благодарности и грамоты Министерства высшего и среднего образования Азербайджана, которые он мне может продемонстрировать хоть сейчас.

Я ответил ему: «Охотно верю, что ректор у вас — человек замечательный, но что факт есть факт, и из положения надо выходить.» Он тут же собрал преподавателей, объяснил им ситуацию, те заверили проректора, а проректор — уже меня, что отчеты, мол, все имеются и в течение десяти дней будут напечатаны и отосланы. Я поверил проректору, тем более, что ректор присоединился в его заверениям, добавив, что за тот участок работ, которые контролирует проректор, всегда можно быть спокойным. Вопрос вроде бы был решен, хотя, скажу к слову, что и через три года половина отчетов так и не была отправлена во ВНТИЦентр. Но суть вопроса сейчас не в том, и в ту свою командировку я, как уже сказал, поверив заверениям, вернулся в Баку. Так вот эта история и вспомнилась мне в Степанакерте, в том самом парке, когда я глядел на студентов, выкрикивающих, очередной лозунг. Я вспомнил, как похваливали тогда друг друга ректор и проректор, и хотя делали они это весьма неуклюже и не к месту, на душе от той шестилетней давности картины стало тепло: ведь первый был армянином, а второй азербайджанцем. Мне было приятно это воспоминание, и я даже смаковал подробности того дня. А потом возникла мысль: а где сейчас этот проректор-азербайджанец? Что с ним-то сталось?

Я оглянулся по сторонам и увидел одного старшекурсника, сидевшего на соседней скамье. Попросив его на секунду подойти к себе, я спросил его, не помнит ли он того человека, у которого не было полруки и который работал тогда, шесть лет назад, проректором здешнего пединститута. — Помню, знаю его, — ответил он, — это его в позапрошлом году мы не впустили в институт.

— Как не впустили? — поинтересовался я.

— А так. Встали у дверей и не впустили. Куда он потом делся, не знаю, — уточнил этот студент и вернулся к своей скамье.

А я, выслушав этого студента, почувствовал, как что-то зашевелилось в моей памяти.

— А ведь, черт возьми, — думал я, — эти слова я, по-моему, не впервые слышу.

Я припоминал и вспомнил. Нет, этих слов я не слышал, я читал их. Давно читал. Читал о том, как в 1933 году в Германии в Геттингенском Университете группа студентов-немцев не впустила в аудиторию профессора математики Э.Ландау, красу и гордость математической школы Геттингена, по причине его еврейского происхождения.

И снова я подумал о тех самых «коричневых оттенках», которые и через пятьдесят пять лет сквозь толщу времени пробились-таки на свет. Ах, как живуч он, этот воинствующий национализм. А ведь в тот раз не впустили своего преподавателя студенты-немцы, представители народа, давшего миру создателей божественной музыки — Бетховена и Баха, великих поэтов — Гете и Шиллера, великих ученых — Гаусса и Герца, великих философов — Гегеля и Канта. И были они студентами не провинциального пединститута, а того самого Геттингенского Университета, славу которого ковали Гаусс, Риман, Клейн, Гильберт — великие имена, великие традиции. Так сколь же сильна зараза национализма, если она смогла изъесть души даже тех студентов — наследников таких славных традиций... Тех юношей, что преградили дорогу Э.Ландау, а не впустив его в аудиторию, возглавлял студент Отто Тейхмюллер, талантливейший математик, уже студентом выполнивший ряд прекрасных работ. Но талант математика не помешал ему быть последователем нацизма, и, уйдя на фронт, он в 1943 году погиб на российской земле.