Моше Левин - Советский век

Ответ на этот вопрос осложняется тем, что советских систем существует, по крайней мере, две, если не три (исключая период Гражданской войны, когда страна просто была военным лагерем).

Мы уже задавали этот вопрос в связи со сталинским периодом советской системы и предложили свой вариант ответа. Российская история вообще представляет собой замечательную лабораторию по изучению разнообразия авторитарных систем и их кризисов вплоть до сегодняшнего дня. Давайте поэтому сформулируем вопрос немного по-другому, сфокусировавшись на системе после смерти Сталина: была ли она социалистической?

Определенно нет.

Социализм подразумевает, что средствами производства владеет общество, а не бюрократия. Это всегда представлялось как развитие, а не отказ от политической демократии. Упорно продолжая говорить о «советском социализме», мы попадаем в настоящую комедию ошибок. Предположив, что социализм достижим, мы считаем, что это включает в себя социализацию экономики и демократизацию политики. В Советском Союзе мы видели право государственной собственности на экономику и бюрократизацию экономики и политики.

Если кто-то, столкнувшись с бегемотом, будет настаивать, что это жираф, получит ли он или она место на кафедре зоологии? Разве социальные науки настолько менее точны по сравнению с зоологией?

Путаница происходит из-за того, что СССР не был капиталистической страной, то есть право собственности на экономику и другие национальные фонды находилось в руках государства, что на самом деле означало - верхушки бюрократии. Это ключевая определяющая характеристика подтверждает лишь то, что советская система должна находиться в той же категории, что и традиционные режимы, где право собственности на огромное родовое имущество приравнивается к государственной власти.

Таковы были исторические процессы при создании конституции Московии, ее монархической автократии. Там тоже была влиятельная бюрократия, но страна была суверенным государством, в котором абсолютной властью обладал монарх, но не бюрократия.

В советском случае в конечном счете именно бюрократия приобрела коллективную, неделимую и неоспоримую власть. Бюрократический абсолютизм - родственник более старого аграрного деспотизма - намного современнее, чем самодержцы или Сталин. Но он принадлежит к тому же виду, особенно когда мы учитываем политический контроль государства за населением.

Эта линия доказательств исходит из того, что советское бюрократическое государство, несмотря на его революционные инновации как в терминологии, так и в найме персонала из низших классов, унаследовало многое из старых царских институций и, таким образом, неизбежно продолжило царскую традицию государственного строительства.

По большей части это произошло из-за того, что восстановленные советской властью государственные органы после революции могли функционировать только с помощью старорежимных чиновников. Ленин с горечью отмечал, что все части царской администрации остались и при новом режиме, и это привело к гораздо более высокому градусу исторической преемственности, чем предполагалось до октября 1917 г.

Новому режиму предстояло научиться управлять финансами, иностранными делами, военными вопросами, секретными операциями и так далее. За этим нужно было обращаться не только к экспертизе специалистов, а к специальным учреждениям, предприятиям и представительствам, которые во многих отношениях продолжали функционировать согласно установленным процедурам. Старое чиновничество не могло быть воспроизведено или заменено за одну ночь. Новое государство было создано, но его чиновники пришли из прошлого. Проблема, как видел ее Ленин, состояла на тот момент в решении вопроса, как заставить их лучше работать [153].

Столь плотная связанность с практиками и традициями прошлого была, конечно, неизбежна, особенно ввиду того, что представлял ее соответствующий персонал, насчитывающий десятки тысяч чиновников, впитавших вековые традиции государственных институтов. Новые власти не знали, как все это реконструировать. Фактически у них не было другой альтернативы, кроме того, чтобы снова взять эти инструменты, заменить некоторые детали и дать профессионалам возможность вести дела, как прежде.

Советская система закончила свое существование возведением достаточно «классического» бюрократического государства, управляемого иерархической пирамидой. Соответственно фаза революционного пожара была пройдена, но реальная необходимость дистанцировать себя от старых моделей так и не появилась - за исключением, возможно, тех институтов, которые никогда не существовали при царизме. Более того, каждый раз, когда создавался новый орган, созывалась специальная комиссия, которая должна была наблюдать за организацией, и общей практикой стало просить специалиста-ученого или опытного бюрократа исследовать, как работал такой же институт в царской России. Если таких прецедентов не существовало, тогда обсуждались западные модели.

Обращение к историческим прецедентам естественно везде, но в советском случае это выражено особенно ярко. На практике сталинская Россия приняла идеологические принципы царского государства на почти официальном уровне. Даже после того как со смертью Иосифа Сталина его специфическая практика демонстрировать старые национальные символы была отвергнута, советская бюрократическая модель сохранила достаточно много черт политики своего почившего вождя, кроме его идеологической зашоренности. Традиция, которую она продолжала, определяла самую суть системы: абсолютизм представлял собой бюрократическую иерархию, на которой и базировался.

У, казалось бы, нового в складывающихся бюрократических схемах поста генерального секретаря оказалось скорее больше, чем меньше общего с образом «царя, хозяина земли». И если символы и сценарии публичного проявления силы отличались, то церемониальные традиции царского и советского режимов происходили из одной культуры, где иконные лики занимали особое положение. Они были направлены на создание образа непобедимой силы, который должен был быть ничем иным, как способом скрыть, изгнать или отвлечь внимание от общей хрупкости. Но царским наследникам следовало более ответственно представлять, особенно в последние годы режима, что кризис и распад системы тоже являются частью исторического репертуара.

Если считать, что с конца 1920-х гг. создание сильного государства составляло самую суть политики большевистских лидеров, возникает вопрос: как его определять?

Наиболее точно для этого подходил старый царский термин «держава», особо любимый государственными кругами консерваторов, среди которых он был чрезвычайно популярен и чаще всего использовался, как теперь говорят, силовиками: военными и органами общественной безопасности. Но в ленинское время сам термин державник стал уничижительным, обозначавшим тех, кто поддерживал деспотический, жестокий великодержавный шовинизм.