Степан Сулакшин - Властная идейная трансформация: исторический опыт и типология

Соответствующие ответные действия разрабатываются правительством У. Чавеса как контрмера по отношению к сценарию внешней блокады. В этих целях Венесуэла солидаризируется со всеми государствами, находящимися в состоянии скрытой или латентной конфронтации с США. Дружеские отношения связывают У. Чавеса с патриархом антиимпериализма Ф. Кастро. Активно изучается и пропагандируется в Венесуэле опыт Ливийской Джамахирии. В противоположность номинируемой США «оси зла», У. Чавес заявляет о выстраивании «оси добра»: Боливия – Венесуэла – Куба. Получило развитие интенсивное экономическое сотрудничество с Россией и Белоруссией. Выражая свою солидарность с российской политикой периода южноосетинского конфликта, Венесуэла дипломатически признала в качестве независимых государств Абхазию и Южную Осетию. В общем, организовать международную изоляцию режима У. Чавеса США не удалось. Соответственно, аргумент об угрозе мировой изоляции России, в случае выхода ее из русла подчиненности американской политике, обнаруживает свою несостоятельность [112] .

Наиболее исторически типичной для России является модель цезарианской властно-управленческой трансформации. Инициирующая роль в ней при смене политической элиты принадлежит фигуре высшего властного суверена, сохраняющего свое положение (рис. 3.6).

Рис. 3.6. Цезарианская модель властной трансформации

Элитная ротация в России проводилась фактически при каждой новой интронизации. В отдельные правления осуществлялось по две, а то и по три массовые ротационные операции. В том случае, если прежняя элита оказывала сопротивление, включался механизм политических репрессий. Когда сила элитного противодействия оказывалась достаточно велика, «царь» обращался к народу. Активизировалась энергия традиционного народного неприятия боярства. Народ призывался к искоренению боярской крамолы. Для него этот призыв всегда был имманентно желаемым и ожидаемым. Восстанавливался утопический, но мотивационно действенный идеал «народной монархии». Хороший царь и плохие бояре – характерная российская психологическая формула, которая не отменена и поныне.

В народном восприятии образ министра традиционно представлялся в инфернализированном ракурсе. У русского народа не было министров, почитавшихся в качестве национальных героев. Сакральным ореолом мог быть наделен царь, военачальник, священник, поэт, но никак не министр. Славословия в адрес того или иного чиновника имели, как правило, канцелярское происхождение и не относились к народной политической мифологии. Даже превозносимый ныне П.А. Столыпин оценивался большинством современников не как «прогрессивный реформатор», а не иначе как «вешатель». Не случайно после Февральской революции был близок к положительному решению вопрос об установлении в центре Киева памятника убийце премьер-министра Д.Г. Богрову. А бывшая Маловладимирская (затем Столыпинская) улица, на которой премьер принял смерть, называлась именем одного из наиболее видных российских террористов Г.А. Гершуни [113] .

Зачастую забывают, что Октябрьская революция упразднила не монархию (это сделал Февраль), а систему министерского правления. Она актуализировала архетипы народной ненависти к министрам-временщикам. Само название правительства – «временное» – подтверждало в глазах народа его узурпационную природу. Слово «министр» было созвучно понятию «контрреволюционер». Не случайно сталинская реанимация министерств вызвала резкое неприятие у части левых коммунистов. Для Л.Д. Троцкого восстановление старорежимных должностей министра и генерала было синонимично измене революционному делу.

В народном мировосприятии природа правильного государства раскрывается через традиционный социальный институт большой патриархальной семьи. Чиновник в этой мифологизированной системе отношений есть инородный элемент. Его образ может постигаться через фигуру урядника, традиционно оцениваемого как народный притеснитель. Так что призыв «государя» к народу по искоренению боярско-чиновничьей (олигархическо-номенклатурной) крамолы всегда находил и, вероятно, найдет благоприятный отклик.

В опирающейся на марксизм советской традиции под цезарианством понималась политика социального лавирования. Как аналог цезарианской политики рассматривался бонапартизм. Данное понимание основывалось на представлении о том, что государственная власть является инструментом определенных классов или иных социальных групп. Когда точного определения классовой принадлежности не обнаруживалось, выдвигалось предположение о лавирующем курсе соответствующего государства. Государственная власть действительно может с большим или меньшим успехом и последовательностью представлять интересы определенных классов. Но это не классовый орган, как считали марксисты. Государство формулирует в своей стратегии и реализует в своей политике общенациональные интересы. Отсюда, сущность цезарианства должна быть переосмыслена. В определенных ситуациях при неразвитости или недейственности демократических институтов решение сущностных задач национального развития может взять на себя верховный властный суверен (высшее должностное лицо государства).

Цезарианской модели властных трансформаций не находится места в классических теориях ротации элит (Г. Моска, В. Парето, Р. Михельс), выстраиваемых в дуальной схеме дифференциации. В них рассматриваемая проблема редуцируется до противопоставления «элиты» и «массы». Верховный властный суверен соотносится с единой элитной нишей. Выделяемые В. Парето элитарные типажи «лис» и «львов» иллюстрируют проблему нетождественности интересов различных уровней правящего класса [114] . Разнонаправленными могут оказаться, в частности, ценностные ориентации центральной и региональной политической элиты. Такое расхождение все более обнаруживается в современной России.

Для средневековой Руси традиционным являлось противоречие двух элитных групп – боярства и дворянства. Если боярский интерес заключался в доминировании центробежных тенденций, то дворянский – в усилении позиций московского государя. Именно на дворян, как служилое сословие, и опиралось русское самодержавие.