Степан Сулакшин - Властная идейная трансформация: исторический опыт и типология

В рамках альтернативной семиосферы формируется собственный терминологический аппарат. Язык «подполья» отличается от принятого в обществе разговорного языка. Использование специфических языковых конструкций также есть способ идентификации «своих», своеобразный пароль причастности. Особенно важна установленная форма обращения и приветствий единомышленников. «Свои» должны приветствоваться иначе, чем это принято в мире доминирующей системы. Отсюда принятие в революционной семиосфере обращения «товарищ» как альтернативы слову «господин». Фашистское приветствие – правая рука, вскинутая вверх – из того же семиотического ряда [195] .

В альтернативной семиосфере устанавливается особая этология, появляется своя этическая шкала координат. Нормативным может стать то, что считается аномальным в мире официальной этики. Дело доходило до формирования особого свода этических предписаний для «подпольщиков». Вариантом такого рода документа в России являлся «Катехезис революционера» С.Г. Нечаева [196] . В любом случае, выстраивание модели альтернативной семиосферы выводит на решение базовых мировоззренческих вопросов бытия.

Наряду с необходимостью идентификации «своих» функцией формирования особой символики оппозиции является также отрицание «мира чужих». Ввиду контркультурного характера ее формирования речь идет об отрицании нормативной для соответствующего государства и социума семиотической реальности. По отношению к последней в лексике советского андеграунда использовался термин «система». Под «системой» понималась некая искусственная схема, довлеющая над человеком, подавляющая его свободу, которая, безусловно, должна была быть разрушена и заменена «жизнью». Служители «системы» – это не только номенклатурщики, но и живущее по официозным правилам население – «совки».

Используются две основные методики обозначения оппозицией официальной семиосферы – демонизация и гротеск. Так, Николай II выступал в революционной семиосфере одновременно в двух ипостасях: как «Николай Кровавый», палач и тиран, и как «Николашка» – слабоумный и слабовольный человек, находящийся под командованием жены-немки и авантюристов типа Григория Распутина [197] . Образы Сталина и Брежнева служили для диссидентства символическими типажами, выполняющими функции для демонизациии и высмеивания режима.

Но одной ненависти по отношению к существующей официальной системе для лишения ее легитимности недостаточно. «Грозная» власть остается сакральной. Но легитимность подрывается смехом. Тогда, когда власть становится для народа смешной, она уже фактически перестает быть властью. Отсюда констатируемое многими исследователями большое значение, которое сыграли политические анекдоты в делегитимизации государственной власти в СССР. Остается только осознать, что придумывать и запускать в оборот анекдоты – дело вполне рукотворное. И вспомнить, как этой темой активно занимался КГБ СССР.

Формирование альтернативной семиосферы фиксируется во всех произошедших в истории революциях и властных трансформациях. Фрагментарный обзор такого рода примеров приводится в табл. 6.1. Универсальность данного явления дает основания утверждать о невозможности осуществления смены модели страны без формирования легитимизирующей данную инверсию в сознании масс новой семиотической реальности.

Таблица 6.1 Символика революционных трансформаций в странах мира

«Войны символов» и сегодня являются важным компонентом в тактике ведения сетевых конфликтов. Разработаны и многократно апробированы технологии управления процессом конструирования политических семиосфер. Учение К. Юнга об архетипах составило методологическую основу данного направления в западной науке. Было доказано, что посредством символики можно управлять подсознанием человека и программировать проявления «коллективного бессознательного» масс. Психология поступала в практическом смысле на службу прикладной политологии [198] . В России еще в советское время от всех этих изысканий отмахнулись как от чуждого материалистической методологии субъективного идеализма. Как теперь выясняется, напрасно. Манипуляции массами в «бархатных» и «оранжевых» революциях осуществлялись в значительной степени посредством научно обоснованного семиотического инструментария. Пропаганда воздействует целенаправленным образом на общественное мнение, а потому связана так или иначе с сознанием человека. Инструментарий символов воздействует как на сферу сознания (когнитивная сторона символики), так и подсознания (психические процессы, протекающие без прямого отражения их в сознательной сфере). Игнорирование этой стороны современных политтехнологий может иметь по отношению к национальной безопасности России самые серьезные последствия.

Старообрядчество противопоставляло идеологии мировой христианской империи семиосферу «Святой Руси», т. е. национальную традицию, отступление от которой равнозначно измене православию.

Вера греческая считалась ложной, поскольку была заражена латинскими новациями. Понятие «русский» рассматривалось как тождественное термину «православный». Аввакум призывал восточных патриархов учиться истинному православию на Руси: «Рим давно упал и лежит невсклонно, а ляхи с ним же погибли, до конца враги быша християном. А и у вас православие пестро стало от насилия турскаго Магмета, да и дивить на вас нельзя: немощни есте стали. И впредь приезжайте к нам учитца: у нас Божиею благодатию самодержство» [199] . Это звучало прямым вызовом в отношении никоновской интенции: «Я хоть и русский, но вера моя и убеждения – греческие» [200] .

Никониане обвиняли своих противников в обскурантизме; те, в свою очередь, усматривали за никоновскими нововведениями «латинскую ересь», а в более глубинном измерении – сатанинский культ. Троеперстие старообрядцы представляли как скрытую форму хулы на Бога в виде кукиша, атихристовую печать, символизирующую лжетроицу – дьявола, Антихриста и лжепророка. Отрицание двуперстья трактовалось как еретическое сомнение по поводу догмата о двуединой природе Христа. Двусоставный четырехконечный крест никониан рассматривался как «латинский крыж», лишенный сакральности христианской символики. Четвертование ангельской песни аллилуйя рассматривалось как нарушение священной троичности. В изъятии из символа веры слова «истинный» старообрядцы усматривали сомнение никониан в истинности Господа, а удаленный из словосочетания «Рожденно, а не сотворенно» союз «а» мыслился как тот самый «аз», за который многие готовы были погибнуть. Амвон, перестроенный из четырехстолпного (четыре евангелия) в пятистолпный, расценивался как обозначение папы и четырех патриархов. Замена русского «белого клобука», перешедшего на Русь как реликвия святости духовенства из падших христианских царств, на «рогатую колпашную камилакву» воспринималась как свидетельство подчинения официальной Церкви рогатому дьяволу. В отказе от совершения коленопреклоненной молитвы старообрядцы уличали грех гордыни и лености [201] .