Родрик Брейтвейт - За Москвой рекой. Перевернувшийся мир

История совершила новый символический рывок вперед в начале ноября, когда Ленинград возвратил себе первоначальное название — Санкт-Петербург. Город не впервые менял свое имя. В начале Первой мировой войны он был переименован в Петроград, потому что Санкт-Петербург звучало слишком по-немецки. Хотя на самом деле Петр I заимствовал его у столицы нейтральной Голландии.

Великий князь Владимир Кириллович, сын брата последнего царя, родившийся в Финляндии в 1917 году, прилетел в Санкт-Петербург нанести свой первый визит на маленьком одномоторном самолете, называвшемся «President Special». Его встречали Собчак и его заместитель, Владимир Путин. Путин оставался со мной, пока я ждал прибытия кого-либо из британских министров. Мы заговорили. Он возмущался поведением эстонского парламента, чья антирусская позиция могла спровоцировать Россию на ответные действия.

На следующий день, вечером, в Исаакиевском соборе состоялась церковная служба по случаю возвращения прежнего названия городу. Церковь была полна до отказа. Службу проводил патриарх Алексий II. Владимир Кириллович стоял на месте, отведенном для царей; это был первый случай, когда кто-то из Романовых, да и вообще кто бы то ни было, стоял там после 1917 года. В течение двух часов он вел себя невозмутимо, торжественно крестился, и ни один мускул на его лице за все время не дрогнул. Его полная маленькая жена-грузинка, принцесса Багратион, стояла рядом с ним, сохраняя такое же достоинство.

На следующее утро мы отправились на церемонию переименования к большой площади перед Зимним дворцом — месту вооруженного столкновения, приведшего к свержению Временного правительства в октябре 1917 года. Было страшно холодно, площадь была полупуста, люди настроены апатично. Играл военный оркестр; половина музыкантов была одета в военную форму XVIII века. Выстрелила полуденная пушка, подав сигнал к началу церемонии переименования. Слово взял Собчак. Он вознес хвалу апостолу Петру, заступничество которого позволило, наконец, восстановить название города, а также императору Петру, который первым «прорубил окно в Европу». С горьким осуждением он говорил о 74 годах советской власти. Однако вполне разумно он посвятил довольно пространный пассаж названию «Ленинград», — с этим именем в сердце многие жители города сражались и умирали во время Второй мировой войны. И он пообещал также, что цены на продукты в государственных магазинах города не будут повышены — единственное место во всей речи, вызвавшее одобрительные крики слушателей. Когда мы уходили, на площади приземлились парашютисты с российским флагом; над головой самолеты выполняли фигуры высшего пилотажа. Все это, сообщил по радио диктор, было щедро предоставлено спонсором — новое словечко, вошедшее в гостеприимный русский язык, когда появилось племя «бизнесменов», богатеющее на трупе коммунизма.

С наступлением ночи бойницы Петропавловской крепости по другую сторону реки засверкали цепочкой огней; ярко горели два маяка возле Фондовой биржи. Начался фейерверк, поначалу очень скромный, но затем становившийся все более и более красочным. Над крепостью разлетались крупные искры. В огненные колеса на реке вплывали яхты и катера, появляющиеся затем с другого конца. Из фургона с динамиком с ревом неслась соответствующая музыка: финал 9-й симфонии Бетховена и волнующие хоры из русских опер. Народ начал, наконец, веселиться, отовсюду неслись приветственные крики и характерные для русской толпы «охи» и «ахи». Церемония закончилась концертным балом в элегантном Таврическом дворце, принадлежавшем когда-то Потемкину. В зале стояли смущенные юнцы, неловко себя чувствовавшие в форменных мундирах императорской армии XVIII века, и жеманничающие девицы, в восторге от того, что на них кринолины. Это было многолюдное, красочное и пышное действо. Людмила Борисовна, жена Собчака, появилась, в новом, уже третьем за день, наряде.

Когда мы возлагали цветы к памятнику Петру I работы Фальконе («Медному всаднику»), стоявшая рядом пожилая женщина сказала мне, что церемония не коснулась главного. Праздновать особенно нечего. Вчера она провела два часа в очереди за мясом. К тому времени, когда подошла ее очередь, мясо кончилось. Впервые она покинула очередь в слезах. Вину за это она возлагала на тех, на кого следовало, — на коммунистов и их семидесятипятилетнее правление.

С приходом осени в русском языке появилось еще одно новое слово «коллапс». Советский Союз явно распадался, и народ начал подумывать о том, что и сама Россия может рухнуть. Ельцин говорил Джону Мэйджору, что хочет сохранить Союз, и поэтому менял свою позицию очень медленно. Едва закончился путч, как официальный представитель Ельцина заявил, что каждой республике, вышедшей из Советского Союза, кроме Балтийских, придется договариваться об изменении границ. В первую очередь он имел в виду Казахстан и Украину, поскольку там проживало большое число русских. Гавриил Попов как-то невнятно говорил по телевидению о территориальных претензиях России к другим республикам. Украинцы были в ярости. Руцкой и Собчак 27 августа срочно вылетели в Киев, чтобы их успокоить.

Хотя Ельцин поддерживал независимость балтийских государств как орудие против Горбачева, он тоже был во власти иллюзии, будто прибалты хотят сохранить, как минимум, какой-то вид экономического союза пятнадцати республик. 23 августа, на другой день после провала путча, ко мне без доклада явился Рюйтель, Президент Эстонии. Он хотел, чтобы Британия немедленно признала независимость Балтийских государств, полагая, что это затруднит экстремистам среди русского меньшинства, в армии и КГБ организацию провокаций в странах Балтии. Нынешний момент неразберихи благоприятен для прибалтов, добавил он. Но если дело затянется, даже у русских в Москве может возникнуть искушение изменить свою позицию и отказаться от прежней поддержки независимости. В тот день Федоров, заместитель министра иностранных дел России, заявил мне, что хотя Россия признала «суверенитет» Балтийских государств, она пока еще не решила, признать ли их «независимость». Я указал ему на двусмысленность этой хитрой уловки и осудил ее.

Я не мог понять, почему Запад не признал немедленно и полностью независимость стран Балтии. Форин Оффис разрабатывал какую-то сложную формулу, смысл которой сводился к одному: как бы мы не опередили американцев. У меня было несколько раздраженных телефонных разговоров с Лондоном. Спустя два дня латыши сообщили Дэвиду Мэннингу в Риге, что советская военная база передала радиообращение к русскому меньшинству уходить в леса с оружием. Но у нас не было никаких инструкций. Три балтийских премьер-министра: Эдгар Сависаар (Эстония), Иверс Годманис (Латвия) и Гедиминас Вагнориус (Литва) посетили Джона Мэйджора 1 сентября во время его пребывания в Москве, с тем, чтобы выразить свое беспокойство. Они были решительно настроены в пользу полной экономической и политической независимости и не собирались вступать в экономический союз друг с другом, не говоря уже о России.