Родрик Брейтвейт - За Москвой рекой. Перевернувшийся мир

Я изложил эти осторожные соображения в своем письме в Форин Оффис в середине ноября. Они были чрезмерно деликатными и непрактичными, и почти тотчас же опровергнуты ходом событий. И кроме того, пессимистичными. Несмотря на серьезные трения, имевшие место на протяжении последующих нескольких лет, украинцы и русские разрешали свои споры, в общем, разумно.

1 декабря подавляющее большинство украинцев проголосовали за независимость. Горбачев обратился по телевидению к республикам с отчаянным призывом подписать Союзный договор. Он предсказывал, что крушение Союза приведет к разрыву личных, экономических, научных и культурных связей. Вызовет этнические конфликты в Балтийских государствах, может привести к кровопролитию и войне. Даже уравновешенные русские, такие как Черняев и Собчак, были согласны с ним.

Однако последние иллюзии Горбачева скоро развеялись. 8 декабря мы устроили обед в честь Майкла Кейна, председателя фирмы «Букер», который находился в Москве с целью популяризации своего плана учреждения русской Букеровской премии. Русские гости представляли собой московский литературный истеблишмент. Когда они расходились, мы взглянули на телепринтер, работавший в передней. Пораженные, мы прочли, что Ельцин, Кравчук и их белорусский коллега, Шушкевич, тайно встретились в охотничьем домике в Беловежской Пуще, на границе с Польшей. Они объявили, что Советский Союз «прекращает свое существование как субъект международного права и геополитическая реальность» о изменяется «Содружеством Независимых Государств».

Новое соглашение, несмотря на сенсационный характер его появления, было естественным следствием процесса перехода власти от центра к республикам, происходившего после августовского путча. Больше всего меня поразило то, что его положения (несмотря на употребленное мимоходом слово «Евразия») имели славянскую и европейскую ориентацию. Несмотря на свою тесную связь с Ельциным, Назарбаев, Президент Казахстана, в Беловежской Пуще не присутствовал. Последующая попытка Ельцина сделать вид, что посланное ему приглашение потеряла почта, была неубедительной. Руководящие учреждения нового Содружества должны были находиться в Минске. Это была самая западная точка, где можно было остановиться, не выходя окончательно за пределы бывшего Советского Союза. Все это никак не походило на «Союз Суверенных Государств», за который так страстно агитировали Горбачев и Черняев всего несколькими днями ранее.

Козырев пригласил западных послов для объяснений. Советский Союз, сказал он, распадался, и механизм принятия решений был сломан. «Положение стало невыносимым; оно даже угрожало целостности вооруженных сил» (угрожающая фраза, смысла которой он не объяснил). Поэтому славяне вынуждены были создать новое содружество, в котором не было места старому Союзу и его институтам. Для Горбачева будет подыскана почетная роль, если он уйдет без шума.

12 декабря Ельцин заявил в Российском парламенте, что ему давно уже было ясно, что Союз больше функционировать не в состоянии. После путча он переживал предсмертные судороги. О том, чтобы украинцы подписали Союзный договор, никогда речи не было, а без них никакой договор невозможен. Три республики решили действовать, чтобы предотвратить хаос. Новое Содружество возьмет на себя международные обязательства Советского Союза, сохранит объединенное командование «общим военно-стратегическим пространством», будет сотрудничать в вопросах внешней политики. Будет существовать «общее экономическое пространство»: единая валюта, общая бюджетная политика и таможенный союз. Это была одна видимость. Никакого отношения к действительности она не имела: украинцы так же решительно как всегда были против всего, что походило на общие или наднациональные институты. Коммунист Бабурин, сторонник жесткого курса, саркастически заметил, что организаторы августовского путча хотели, по крайней мере, сохранить свою страну, организаторы же декабрьского путча ее разрушили.

Однако этот второй «путч» был уже необратим. Горбачев потребовал проведения всесоюзного референдума и говорил пламенные речи о русских меньшинствах в странах Балтии и на Украине в отчаянной попытке вернуть себе хоть какое-то влияние. Но Саша Мотов был в восторге. Наконец-то кто-то что-то делает — славяне объединились. А то, что граждан Центральной Азии бросили на произвол судьбы — ну и Бог с ними!

Крушение Советского Союза совпало с позорным концом карьеры Константина Демахина. Он никогда не пользовался популярностью ни у английских, ни у русских служащих посольства. Меня считали его покровителем, относящимся к нему некритически. Летом, когда мы были на отдыхе, он загнал «Роллс-ройс» в яму и сломал переднюю ось. Кроме того, он вернулся из отпуска, который проводил в Лондоне, с опозданием. После моего возвращения Дэвид Логан сказал мне, что я должен его уволить. Я вызвал его к себе и сказал, что в этот раз его не уволю, но предупредил администрацию посольства, что, если он совершит еще какой-нибудь проступок, они могут его уволить, не ставя меня об этом в известность. Он дулся несколько дней, пока возбужденная атмосфера путча не взбодрила его. Я подумал, что все еще может обойтись. Но в октябре «Литературная газета» опубликовала его интервью, в котором он утверждал, что ушел из КГБ после того, как исполнял роль шпиона за семью последними английскими послами, включая меня. Мои коллеги в посольстве заявили мне, что уж на этот раз я непременно должен его уволить. На это я ответил, что вряд ли смогу его уволить только за то, что он ушел из КГБ, мне бы хотелось, чтобы остальные русские служащие поступили точно так же. А ему сказал, что играть в политические игры не входит в его обязанности. Он мог доставить мне крупные неприятности в Лондоне («что это за дипломат, за которым шпионит его собственный шофер?»). Мог бы, по крайней мере, предупредить меня, что такое интервью появится. Он невнятно ответил, что поступил так потому, что он «русский патриот». Я сказал, что он может продолжать работать у меня до моего отъезда из Москвы, но рекомендовать его моему преемнику я не смогу. Он совсем сник, у него произошел явный нервный срыв. Он ни с кем не хотел разговаривать. В свою очередь, русские служащие не желали разговаривать с ним, потому что его интервью нарушило неписаный закон молчания относительно КГБ, от соблюдения которого они все зависели. Водить машину он стал небритым, ездить с ним было опасно. Я послал его к врачу и дал ему двухнедельный отпуск. Последней каплей, переполнившей чашу моего терпения, был инцидент в начале января, когда он чуть не переехал Жюли Белл. Он сам предложил уйти, и я принял его предложение. Он пришел попрощаться. В глазах его были слезы. Мы с Джилл чувствовали себя виноватыми, нам было почти так же грустно.