Родрик Брейтвейт - За Москвой рекой. Перевернувшийся мир

Потрясенные Беловежским соглашением, западные правительства были озабочены тем, чтобы не сделать какого-либо преждевременного шага. Джон Мэйджор послал Лена Эпплярда, нового начальника политического отдела Форин Оффис, в короткое турне, поручив ему побывать в Москве, Киеве и Минске и узнать из «первых рук, что происходит в этой стране, а также получить заверения относительно защиты прав человека, по поводу ядерного оружия и финансового долга». В пятницу 13 декабря мы с Эпплярдом посетили Горбачева в его кабинете в Кремле. Это было последнее наше посещение. В комнате перед его кабинетом находился Губенко. Вид у него был веселый, но делать ему было явно нечего. У Горбачева в это время находились Александр Яковлев, Черняев и Палажченко. Горбачев был в прекрасной форме, загоревший, непринужденно многословный. Свою речь он начал с получасового самооправдания. Он всегда выступал за союзное государство, а не за союз государств. (Присущая Горбачеву неспособность отличать федерацию от конфедерации служила поводом для постоянных нападок на него со стороны Лукьянова.) Проблемы, которые сегодня наиболее беспокоят людей — контроль над вооруженными силами, гражданство, границы, — можно будет разрешить в рамках Союза. Именно об этом он сумел договориться в рамках новоогаревского процесса. Русские склонялись к заключению нового соглашения: Россия, по своим собственным причинам, нуждалась в Союзе в такой степени, что и остальные республики. Но украинцы со своим референдумом все испортили. И как только итоги голосования были обнародованы, Ельцин немедленно использовал изменившуюся ситуацию в собственных целях. Сам Горбачев — государственный деятель, а не какой-нибудь неопытный популист из тех, что ныне задают тон. (Их он назвал «разбойниками» и «мохнатыми мордами».) Но ему, увы, приходится считаться с реальностью и думать о долгосрочных последствиях. Беловежский процесс был большой ошибкой. Но повернуть его вспять уже невозможно. И поэтому задача Горбачева — гарантировать соблюдение Конституции и сдерживать радикалов. Ведь ему приходиться помнить и об общеевропейских проблемах — ядерном оружии, меньшинствах в Югославии. Кравчук, например, не знает, что делать со своей новоиспеченной армией, и Горбачев отправил ему в Киев в помощь двух генералов. Что же касается Ельцина, то он признает, что в ближайшие десять лет Союз с большой вероятностью будет восстановлен.

Все это совершенно не походило на поведение политика, пребывающего на грани отставки. Напротив, Горбачев производил явное впечатление, что он по-прежнему играет первую роль. Но, слушая, как его руководитель строит воздушные замки, Яковлев делался все более мрачным. Черняев невозмутимо что-то записывал. Закончил Горбачев добрыми пожеланиями в адрес Мэйджора. Он был весьма любезен по отношению ко мне. Тони Бишоп, переводчик из МИДа, сопровождавший Эпплярда, заметил, что Горбачев определенно чувствовал себя среди старых друзей. Когда мы уходили, в приемной по-прежнему оставался Губенко. Отчуждение буквально висело в воздухе.

В Киеве украинцы все еще относились с большим подозрением к русским и были полны решимости не допустить, чтобы новое Содружество Независимых Государств превратилось в орудие русской имперской политики. Бывший оппозиционный политический деятель Павличко, который стал теперь председателем Комитета по иностранным делам, относился к Ельцину почти с такой же подозрительностью, как к Горбачеву. Что бы ни говорилось в Беловежском соглашении, Украина будет иметь собственную армию, собственные границы и свою собственную валюту. Она не заинтересована в Славянском союзе: Украина — часть Европы, и в этом вся суть. Присутствуя в январе 1990 года на обеде, устроенном в нашу честь Рухом, он с удовольствием воспоминал тост Уолдгрэйва «За украинскую независимость» и явно с меньшим удовольствием сравнения г-жи Тэтчер Украины с Калифорнией. Кравчук поддержал линию Павличко. Прошло более трехсот лет с тех пор, как Хмельницкий подчинил Украину власти царя. Империя больше не существует, Союз приказал долго жить. Новая Украина будет совершенно независимой. У нее будет своя собственная армия и собственная внешняя политика.

Минск, где я раньше не бывал, оказался гораздо более приятным городом, чем я ожидал. Улицы были чисты, хотя и в колдобинах, архитектура, хоть и сталинская, довольно сносная. Белоруссия пострадала от войны больше, чем какая-либо другая советская республика. Треть ее населения, составлявшего девять миллионов, погибла. Единственное, что осталось от довоенного города, — это несколько восстановленных кварталов вдоль реки: мощенные булыжником мостовые, дома для интеллигенции и рестораны. Кроме того, Белоруссия больше всех пострадала от чернобыльской катастрофы: большая часть ее территории подверглась воздействию радиоактивных осадков и в двух областях сельскохозяйственные работы пришлось вообще прекратить.

На громадной площади перед массивным зданием парламента (самой большой и самой бесполезной площади в Европе, как заметил позднее весельчак г-н Шушкевич) унылая группа демонстрантов требовала отставки правительства. Министр иностранных дел Кравченко (или «Краученка», как он сам себя называл на белорусский манер) — человек с грустным лицом и слабо развитым чувством юмора, утверждал, что три президента, встретившиеся в Беловежской Пуще, и в мыслях не имели образовать чисто славянский союз. Однако и он сам, и все те, с кем мы встречались, не были твердо уверены в том, что они хотят видеть в новом Содружестве азиатские республики. Чего «Краученка» действительно жаждал, это соединения с Европой, которая, судя по его выражению, вовсе не обязательно должна включать Россию. За обедом Кравченко привел несколько, по его словам, «малоизвестных фактов», долженствовавших продемонстрировать величие и непрерывность традиции белорусской истории, литературы и культуры. Провозгласив тост, мы выпили особенного белорусского бальзама, основу которого, сообщил он нам с мрачной улыбкой, словно посвящая в некую тайну, составлял пчелиный помет.

В первые месяцы 1992 года я вновь побывал в республиках, чтобы посмотреть, как они управляются со своей новой независимостью. В январе вместе с Дугласом Хердом я участвовал в переговорах с Назарбаевым в Ал-ма-Ате. Назарбаев был все еще обижен тем, как три славянина обошли его при подписании своего соглашения в Беловежской Пуще; его также тревожили перспективы только что обретшего независимость Казахстана. Если новые республики не осуществят нынешний переход быстро и успешно, есть опасность «ужасной» беды. Существует широчайшее поле для поворота демократического движения вспять и установления наихудшего вида диктатуры. Однако он считал, что, в конце концов, члены бывшего Советского Союза, кроме Украины, вернутся к прежней форме федерации. Это было поразительное заявление в устах человека, активно занятого утверждением свободы своей страны. За обедом он стал мягче, в глазах его появился лукавый прищур и он проявил сдержанный юмор, говоря забавные вещи с совершенно серьезным лицом. Когда Херд порекомендовал ему пригласить г-жу Тэтчер к себе в качестве экономического советника, он ответил, что и так с трудом унимает своих уже имеющихся советников, которые слишком много говорят. Он заставил Херда разрезать традиционную голову овцы. Херд достойно выполнил эту неприятную обязанность и отдал одно ухо овцы своей жене, а другое — мне, так как (его заверил в этом Назарбаев) это гарантирует, что мы будем делать все, что он нам прикажет.