Лев Вершинин - Россия против Запада. 1000-летняя война

Такие дела. Ежели кто-то все еще желает поговорить о «незаконной сталинской аннексии законной румынской Бессарабии» – шаг вперед.

Ну и, конечно, отвечая на претензии, никак нельзя обойти стороной горячих финских парней, эти претензии неуклонно, так же последовательно, как и поляки с румынами, выставляющих. Стоит разобраться в теме поглубже. Ab ovo, так сказать. Ибо согласитесь, глупо читать книгу с середины…

Территория Финляндии перешла «в собственность и державное обладание империи Российской» согласно условиям Фридрихсгамского мира, подытожившего последнюю русско-шведскую войну. 16 марта 1809 года Александр I, прибывший в городок Борго знакомиться с новыми подданными, лично открыл первое заседание «объединительного» сейма большой речью, произнесенной (отнюдь не без политического подтекста) не по-русски, а по-французски. Государь был предельно мил и глянцево-либерален. «Я обещал сохранить votre constitution, ваши коренные законы; ваше собрание здесь удостоверяет исполнение моих обещаний», – сообщил он. Шведские дворяне и негоцианты, отныне именующие себя «финнами» (не путать с «убогими чухонцами», в то время возившимися на хуторах, рыбачившими и ни о чем этаком не помышлявшими), имели все основания пить шампанское. В самом деле, из захолустных хуторян, обитателей глухой провинции страны, давно пережившей свой взлет, они в единый миг были произведены в «граждане» (даже не подданные!) великой державы, заняв, по выражению душки-императора «достойное место среди наций». Причем с правами и льготами, не снившимися никому из тех, кто веками эту державу строил. Ибо в смысле мучительного желания нравиться всему, что западнее исторических границ России, Александр Павлович был прямым близнецом еще не скоро родящемуся Михаилу Сергеевичу. Утверждено было все, чего просили делегаты: ВКФ сохраняло свою армию, основанную на территориальном принципе и не обязанную воевать ни с кем, кроме шведов, налоги было дозволено, ничего не отчисляя в имперский бюджет, полностью тратить на внутренние нужды, а высшей властью признавался Императорский финляндский сенат, ответственный только лично перед монархом, обязанным (!), однако, прислушиваться к его рекомендациям. Сверх всего, то ли в качестве жеста доброй воли, то ли втайне надеясь стать еще и «лучшим финном года», император по собственной инициативе сделал Финляндии щедрый подарок – Выборг с округой, отнятый у Швеции еще в 1721 году и, соответственно, уже почти сто лет принадлежавший Империи.

Идиллия продолжалась долго – и при позднем, разочарованном во всем Александре, и при мало склонном к сантиментам Николае. Не склонные – в отличие от амбициозных поляков, получивших примерно то же самое, однако не оценивших – к вспышкам «национальной гордости», вернее, еще не зная, что это такое, «финны» стригли купоны со своего статуса вовсю, понемногу избавляясь от кавычек. Благо если под властью шведской короны наращивать «национальное самосознание» было, мягко говоря, не совсем безнаказанно, то теперь – совсем наоборот – не воспрещалось, а даже и поощрялось Петербургом, видевшим главную опасность в возможных претензиях Стокгольма на реванш. Ни на йоту не нарушая гарантированных договором 1809 года прав той части элиты, которая хотела оставаться «шведской», в противостоянии невесть откуда взявшихся «фенноманов» и «свекоманов» власти неизменно занимали сторону первых, всемерно поощряя деятельность «национальных просветителей»-разночинцев типа профессора Снельманна, поэта Руннеберга, фольклориста Лённрота – по происхождению вполне шведов, однако увлекшихся «феннской идеей» в пику единокровным аристократам. Налаживать пропаганду новой концепции профессорам и фольклористам было тем легче, что безмятежное бытие в «налоговом раю» спровоцировало в некогда безнадежно неперспективной провинции экономический бум и демографический взрыв. Толпы юных искателей счастья ринулись с полей в говорящие по-шведски города, где и становились легким уловом жаждущих аудитории «фенноманов», охотно просвещающих вдумчиво морщащих лобики хуторян насчет того, что suomi – это звучит гордо, а всякие янссоны, Карлсоны и прочие маннергеймы – так, накипь, и вообще оккупанты.

Новоселы слушали умных, городских и очкастых, мотали на ус и проникались. Так что города не только разбухали, но и стремительно «финляндизировались», тем паче что на территории великого княжества были поражены в правах все подданные Российской империи, кроме финнов, шведов, да еще «лиц лютеранского вероисповедания», то есть в тех условиях – немцев. Причем не только в электоральном смысле: правомочность всех, кому не повезло относиться к трем названным категориям, вообще сводилась к минимуму. А уж того, что позже назовут «русификацией», Центр избегал прямо-таки демонстративно, всячески ограничивая миграцию из внутренних районов, а исключения допуская только в плане назначения российских чиновников высшего разряда, да и то на время. «Свои» русские как жили компактно близ Выборга, так и продолжали там жить, не особо увеличиваясь в числе, а русский язык, считаясь иностранным, не внедрялся ни в одну из сфер жизни. В связи с чем нет ничего удивительного в том, что если кто-то из «граждан» и ворчал, то исключительно «свекоманы» и только в связи с «либерализмом властей». А поскольку «свекоманов» в процентном соотношении становилось все меньше, к их опасениям никто особо и не прислушивался, зато «новые финны» стелились перед Петербургом мягче коврика, на что Петербург отвечал взаимностью. Даже «заморозки», грянувшие в 1848-м, когда Николай, имея перед глазами опасный опыт Австрии, решил притормозить «национальное пробуждение», были очень кратки, поскольку на поверку проснувшиеся пробуждающиеся оказались беспредельно лояльны. Что и подтвердилось во время Крымской войны, когда ни один обитатель ВКФ, несмотря на многочисленные призывы на шведском и финском языках, не примкнул к британским десантам.

После смерти строгого, но справедливого Николая Павловича поблажки не просто усилились, но потекли бурным потоком и по всем направлениям. Ранее глухая нищая провинция, ставшая за 40 лет российского ига одним из лидеров европейской деревообрабатывающей, целлюлозно-бумажной и мясо-молочной промышленности, обрела собственный Госбанк, чуть позже – собственную валюту (по инициативе того же Снельманна, профессора и сенатора, в нынешних учебниках именуемого «отцом финского национализма»), а также льготный налоговый кодекс. Судя по всему, Финляндию, как бы европейскую, но, в отличие от гиперактивной Польши, покладистую и рассудительную, Александр II рассматривал как «лабораторию» для экспериментов в преддверии неизбежных реформ. Уже в 1856-м он изволил принять участие в заседании финского сената, где долго рассуждал о роли земства и необходимости вовлечения его в управление, помимо прочего, к удивлению слушателей, заявив о желательности созыва сейма, не избиравшегося лет двадцать в связи отсутствием необходимости. А уже в сентябре 1863-го лично открыл первое заседание, сообщив в первых строках, что «Вам, представители великого княжества, достоинством, спокойствием и умеренностью ваших прений предстоит доказать, что в руках народа мудрого… либеральные учреждения, далеко не быв опасными, делаются гарантией порядка и безопасности». Речь, вызвавшая бурные, продолжительные аплодисменты, переходящие в овации, была, как в свое время Александром I, произнесена не на «унизительном» русском, а по-французски, и, скорее всего, потому лишь, что Государь не лопотал на suomenkieli хотя бы в варианте pidgin.