Владимир Быков - Два полюса

Наивно предполагать, что умный человек задавал себе подобные вопросы. Защитная реакция срабатывает интуитивно. Потому Волкогонов во времена, когда о названных лицах были доступны сотни вполне объективных статей и книг, пишет свою трилогию на основе двух явно выделяющихся исходных оснований: использования до сего неизвестных ему архивных материалов с подчеркнутой документальностью всего им описываемого; и прямо противоположного, – собственных чисто личностных представлений и оценок. Первое позволяло ему в некоторой степени реабилитировать себя ранее имевшей место секретностью и, отсюда, незнанием якобы всей ситуации; второе, в этом аспекте, предоставляло для того же еще большие возможности – авторской интерпретацией событий и, главным образом, таковой в части мотивации поступков и действий его героев.

Получилось ли? Для неглубокого читателя – возможно. Для внимательного – едва ли. Последнее особенно видно на примере первых двух книг о Сталине.

Неудовлетворенность, даже некоторую досаду на автора начинаешь испытывать с первых страниц и, прежде всего, от его ничем неоправданного противопоставления Сталину – бога Ленина. Почти постоянная на протяжении двух томов идеализация Ленина, главного фактически преступника последней мировой истории. Естественно, при оценке по результатам его деяний, а отнюдь не по намерениям, против чего, кажется, не возражает и сам автор, ссылаясь где-то на плехановскую «диалектическую зависимость исторической оценки человека от его реального вклада».

В части насилия, а оно является у него основным в критике Сталина, Ленину самому вполне заслуженно принадлежит первое место. Опять, если не копаться в мелочах и не конкретизировать, – кого и как убивали. Нормальному здоровому человеку, не закомплексованному всякими условностями и глупостями, достаточно знать число убитых. А для установления последнего совсем не обязательно иметь доступ к секретным материалам, что блестяще в свое время было продемонстрировано Солоухиным в небольшой заметке, написанной только по известным фактам и «узаконенным» ленинским трудам. Как бы специально в пику тем, кто десятилетиями неуемно воспевал это имя, а затем вдруг узнал о нем нечто «новое» через попавший в руки секретный приказ.

Солоухин – литератор, значит понимал, что к чему и кто к кому, миллионы обычных людей – тоже, а Волкогонов с компанией историков и философов – нет. Считал себя выдающимся публицистом и не представлял, что для верного отображения движения человека (тем более известной личности) по жизни вполне достаточно было знать, какое место его «герой» в истории занимал и что при этом происходило без всякого на то видения каких-либо тайных документов и секретных приказов!

Вообще, судя по многочисленным лирическим отступлениям, а они есть одна из основных характеристик прежде всего самого автора, Волкогонову свойственно какое-то буквально болезненное желание передать читателю собственные восприятия о том, что его герои думали, чувствовали, знали, о чем мечтали, как переживали. Далек от мысли, повторяюсь, что делал он это с задним умыслом, но затуманивал описываемое и придавал некий личностный акцент их поступкам и действиям явно, хотя наивностью подобных домыслов достигал результатов, кажется, совсем обратных желаниям. А уж о том, что эти сотни раз повторяющиеся думания и чувствования вызывают самую большую неудовлетворенность, не следует и говорить.

Он пишет, что не мог, например, понять санкционирование Сталиным расправы «с популярным деятелем партии». Почему? Да потому, видите ли, что ему, Сталину, было знакомо «теплое отношение Ленина к Бухарину». А несколько ниже, как бы отвечая на свое нелепое удивление, подводит читателя к аналогичной глубины вопросу. Не заключались ли «глубинные причины… жестокости и коварства этого человека… в щемящем ощущении своей интеллектуальной недостаточности, которую он чувствовал , слушая на партсъездах в Лондоне, Стокгольме блестящие речи Потресова, Плеханова, Аксельрода, Дана, Мартова?» Ничего не скажешь: словом и беглостью слога Волкогонов владеет столь же блестяще, как и упомянутые им господа. А Сталин, могу предположить, в той обстановке после недавней виденной российской действительности, скорее всего сидел там и издевался над всей их заграничной трескотней. Или – вытаскивается автором известная характеристика Троцким Сталина как «наиболее выдающейся посредственности», которая тут же им развенчивается не менее «выдающейся» характеристикой самого Троцкого. Но фраза написана. Как ее прочтет читатель? Догадается, поймет ли он, что вся эта, и подобная ей другая, авторская отсебятина, почти постоянно вступающая в противоречие с приводимыми автором фактами, может быть отображена со значительно большей убедительностью и с абсолютно противоположными акцентами. Кстати, Э. Радзинский в своей книге о Сталине, как бы в пику Волкогонову, так и поступил, сопроводив те же самые факты собственной чисто литературной отсебятиной, но с абсолютно обратным звучанием.

Однако это мелочи. Есть масса более серьезных упущений, так сказать, «теоретического» плана, – непонимание Волкогоновым законов движения по жизни чем-либо одержимых людей. Он отмечает, что Сталин усвоил основные положения марксизма… «но без ярко выраженной способности их творческого применения». Эту-то утопию? Да он не только творчески усвоил и применил, он архичетко ее проэксплуатировал, создав не какую-нибудь бумажную, а самую настоящую, работавшую при нем, диктатуро-пролетарскую монархию. Или, может Волкогонов под «творческим применением» имеет в виду нечто свое собственное – вроде демагогических научных писаний о марксизме в ту сталинскую эпоху? Отсюда, видимо, ему и не нравятся сталинские: «догматизм, неспособность овладеть диалектикой, схематичное мышление», его «простота и элементарность», которые «не звали к углубленному анализу». Это почти постоянные явно одиозные и не к месту высказываемые упреки автора в адрес генсека. Один характерный случай по сему поводу.

В 1925 году, когда Сталин окончательно утвердился в Кремле, он поручил своему помошнику Товстухе подобрать для него библиотеку. Почувствовав затруднения помощника, он сам, как пишет Волкогонов, «почти без раздумий в течение 10-15 минут написал простым карандашом сохранившуюся в архивах «Записку библиотекарю». Типичное волкогоновское «художественное домысливание», как правило, у него также абсолютно неестественное и надуманное.

Судя по четкости построения этой «записки», ее классификационной полноте и логичности никакой это не написанный «без раздумий» экспромт. Сталин, уверен, его вынашивал не один день и просто, будучи прирожденным лицедеем, лишний раз продемонстрировал Товстухе свои наполеоновские способности. Замечание, однако, мое не в этом. Упомянув в первой строке систематической части своего списка книги по философии, а далее и все остальные, более чем по 30 разделам, включая аж мемуары, он, из явно усматриваемых сугубо своих прагматических соображений, попросил из упомянутой «классификации изъять книги (расположить их отдельно)»: Ленина, Маркса, Энгельса, Каутского, Плеханова, Троцкого…, всех остальных того же плана, кончая Радеком. Список безупречный от первого до последнего слова, от первой до последней приведенной в нем фамилии… и даже в части особых замечаний и пожеланий. Волкогонов, и тут устремленный в свои милые глупости, упрекает Сталина в том, что список… «беден персоналиями», что в нем нет «таких корифеев мысли, как Гегель, Кант… Декарт, Дидро». А ведь из всего сказанного видно, очевидно видно, что все они, выше названные, без сомнения обязаны были быть включенными в число общих трудов по философии! Не Сталин, похоже, не понимал логики здравого мышления и практической диалектики, а сам Волкогонов.