Рауль Ванейгем - Трактат об умении жить для молодых поколений (Революция повседневной жизни)

Разве не комично слышать, что гуманисты протестуют против сведения людей к цифрам, к регистрационным книгам. А что, разве уничтожение человека под оригинальностью имени не равноценно бесчеловечности серии цифр? Я уже говорил, что причудливая борьба между так называемыми прогрессистами и реакционерами всегда обращается вокруг этого вопроса: следует ли разлагать человека ударами наказаний или наград? Хорошенькая награда, иметь известное имя!

Но имена вещей настолько же приобретают значение, насколько живые существа его утрачивают. Обращая перспективу, я люблю осознавать, что каким бы именем меня не обозначали, оно никогда не будет отражать того, чем я являюсь. У моего удовольствия нет имени. Слишком редкие моменты, в которые я выстраиваю себя, не составляют и горсти для того, чтобы ими можно было манипулировать извне. Только отказ от самого себя запечатлевается в имени вещей, угнетающих нас. Я хотел бы, чтобы также в этом смысле, а не только в смысле отрицания полицейского контроля понимали сожжение Альбером Либертадом своих документов удостоверяющих личность, т. е. в смысле отказа от своего имени для того чтобы выбирать себе тысячи имён, жест повторённый чернокожими рабочими Иоханнесбурга в 1959–м. Достойная восхищения диалектика изменения перспективы: поскольку состояние дел не позволяет мне носить имя в качестве феодального излучения моей силы, я отказываюсь от всех имён; я вхожу в безымянный лес, где олень Льюиса Кэролла объясняет Алисе: «Представь себе, что школьная директриса захотела бы позвать тебя на уроки. Она крикнет эй! ты! но тут же остановится, поскольку у тебя нет имени, а значит тебе не обязательно подходить». Счастливый лес радикальной субъективности.

Джорджо де Кирико, насколько я знаю, с отличными для него последствиями вышел на путь, ведущий в лес Алисы. То, что истинно для имени, истинно также для представительства лица. Фотография выражает сущность роли, позу. Душа заключена в ней и подвержена интерпретации; вот почему фотографии всегда грустны. Её изучают так же, как изучают предмет. И опять же, разве превращение самого себя в предмет не является отождествлением с гаммой выражений, пусть даже широкой. Бог мистиков по крайней мере знал как избежать этой ловушки. Но вернусь к Кирико. Он был почти что современником Либертада (если бы она была человеком, власть была бы постоянно счастливой оттого, что предотвратила так много встреч), и его пустоголовые, безликие персонажи являются прекрасным обвинительным балансом бесчеловечности. Пустынные пространства, окаменелые декорации демонстрируют человека, обезчеловеченного вещами которые он создал и которые, замороженные в урбанизме, сосредотачивающем в себе угнетающую силу идеологий, опустошают его существо, высасывают его кровь; я не помню уже, кто говорил, ссылаясь на эти полотна, о вампирском пейзаже — возможно Бретон. Более того, отсутствие лица вызывает к жизни новое лицо, присутствие, очеловечивающее даже камни. Это лицо является для меня коллективным творением. Поскольку у него нет лица, персонаж Кирико обладает лицом всех.

В то время как современная культура прилагает так много усилий к тому, чтобы выразить своё ничтожество, создаёт семиологию собственной пустоты, появляется картина, на которой отсутствие раскрывается исключительно в направлении поэзии фактов, реализации искусства, философии, человека. След овеществлённого мира, пустое пространство, представленное в полотне на главном месте, указывает также на то, что лицо покинуло пространство представительства и имиджей, что оно теперь интегрируется в повседневную практику.

Период 1910–1920 гг. однажды обнаружит своё несравненное богатство. Впервые, с большой непоследовательностью и гениальностью, был спроецирован мост между искусством и жизнью. Осмелюсь сказать, что, за исключением сюрреалистической авантюры, он не существовал никогда в период между этим авангардом преодоления и современным ситуационистским проектом. Разочарование старого поколения, топающего ногами последние сорок лет, как в сфере искусства, так и в революции, не разубедит меня. Движение дадаистов, белая площадь Малевича, Улисс, полотна Кирико, оплодотворили, ради присутствия целостного человека, отсутствие человека, сведённого до вещи. И целостный человек сегодня не является ни чем иным, как проектом, разрабатываемым большинством людей во имя запретной созидательности.

В едином мире, под неподвижным взглядом богов, приключение и паломничество определяли перемены в неподвижном. Нечего было открывать, поскольку мир был данностью на все времена, но откровение ждало паломника, рыцаря или бродягу на перекрёстке дорог. В действительности откровение содержалось в каждом: его добивались пересекая мир, или копаясь в себе, находясь в далёких землях и внезапно открывая чудесный источник, который чистота одного действия заставляет бить в том месте, в котором злосчастный искатель не нашёл бы ничего. Источники замокгосподствовали над воображением в Средние Века. Их символизм вполне ясен; под неизменным обретается движение.

В чём заключается величие Гелиогабала, Тамерлана, Жиля де Рэ, Тристана, Парцифаля? Будучи побеждёнными они удалялись в живого Бога; они отождествляли себя с демиургами, оставляя свою неудовлетворённую человечность для того, чтобы править и умирать в маске страха божьего. Эта смерть человека, который является Богом неизменного, позволяет жизни цвести в тени её косы. Мёртвый Бог тяжелее, чем живой древний Бог; в действительности буржуазия не вполне избавила нас от Бога, она лишь освежила его труп. Романтизм пахнет гниением Бога, это отвратительный запашок в условиях выживания.

Класс, раздираемый противоречиями, буржуазия основывает своё господство на преобразовании мира, но отказывается преобразовать саму себя. Она является движением, стремящимся избежать движения. В едином режиме, образ неизменности содержит в себе движение. Во фрагментарном режиме, движение стремится к воспроизводству неизменного. (Всегда были войны, нищета, рабство). Буржуазия у власти терпит лишь пустые, абстрактные, оторванные от целостности изменения. Это частичные изменения и изменения частиц. Но привычка к изменениям в своём принципе является подрывной. Изменение также является императивом, господствующим над обществом потребления. Люди должны сменять автомобили, моду, идеи и т. д. Они должны это делать, чтобы не произошли радикальные перемены, которые положили бы конец той форме власти, которая не имеет другой цели кроме обеспечения предложения для потребителей, кроме самопотребления в потреблении каждого. К сожалению, в этом стремлении к смерти, в этой нескончаемой гонке, не существует реального будущего, не существует иного прошлого, всякий раз изобретаемого вновь и проецируемого в будущее. В течение уже четверти века, сами новшества следуют друг за другом на рынке приспособлений и идей, едва их коснётся старость. То же самое касается рынка ролей. Как мы можем получить разнообразие, которое в древности обеспечивало качестворолей, соответствие ролей феодальной концепции, как оно может быть компенсировано? Итак: