Глеб Мусихин - Очерки теории идеологий

Следует отметить, что американский неоконсерватизм регулярно обращался к интеллектуальному наследию Лео Штрауса, критикуя пагубные (с точки зрения неоконсерваторов) интеллектуальные тенденции современности, имеющие опасные социальные, политические и даже экономические последствия [25]. И хотя система аргументации у различных консервативных авторов могла быть очень разнообразной, все они сходились в том, что культурные тенденции 1960-х годов несли угрозу всей западной цивилизации.

Особую остроту консервативная критика культурной и нравственной деградации общества приобрела в 1980-е годы, когда правые политические силы перешли в наступление на государство всеобщего благоденствия, породив знаменитый исторический феномен «консервативной волны». Примечательно, что если сам Штраус был крайне осторожен в привнесении своих философских взглядов в реальную политику (особенно это относится к очевидной антидемократичности штраусовского государства), его последователи выражали свою позицию смелее, не боясь вступить в конфронтацию с демократическим культурным трендом второй половины XX века. Во многом благодаря этому обстоятельству критика релятивизма и постмодернизма, которая долгое время игнорировалась некосерваторами, в 1980-е годы вышла на первый план идеологических столкновений [26].

Показательна в этом смысле дискуссия, развернувшаяся вокруг путей развития образования на Западе. Именно постмодернизм последователи Штрауса выделяли в качестве основной угрозы традиционной системе образования, особенно ополчившись против знаменитого принципа деконструкции, который ведет к «отказу от истины во имя философии, когда творчество переводчика важнее, чем текст», в результате все замыкается на интерпретаторах, «которые говорят, что нет ни текста, ни реальности, этим текстом описываемой» [Bloom, 1987, р. 379].

Эта дискуссия вышла за рамки сугубо интеллектуального спора, так как консерваторы осуждали ученых, занимающихся проектом «разоблачения фасада объективности» [D'Souza, 1991, р. 157] не только с чисто эпистемологических позиций. Подобная «интеллектуальная эквилибристика» только усиливала моральный релятивизм. Так, один из американских профессоров выразил озабоченность, узнав, что не все студенты считают виновных в Холокосте носителями морального зла [Wilson, 1993, р. 8]. Кроме того, культурный релятивизм вел, по мнению консерваторов, к подрыву национальной идентичности, что угрожало ни много ни мало национальной безопасности, так как поощряло студентов «к благосклонному рассмотрению других культур и придирчивому анализу культуры собственной» [Cheney, 1995, р. 26].

Были и более резкие оценки влияния постмодернизма на систему образования. Так, один из британских консерваторов видел в постмодернизме «вирус зла в культуре», который «ставит нас под сильное воздействие тех, кто заключил договор с дьяволом» [Holbrook, 1994, р. 13].

Нужно отметить, что европейские консерваторы (в отличие от американских) прослеживали преемственность между постмодернизмом и модернизмом [27]. Р. Скрутон в связи с этим писал, что разрушение порядка и традиции – дело рук «как модернистов, так и постмодернистов от Сартра до Рорти», создающих «мир, который лишен всякого авторитета» [Scruton, 1994, р. 477]. То, что позиция Скрутона носит ценностную идеологическую окраску, видно по тому, что он не стесняется в выражениях, заявляя: «Релятивизм – первое прибежище негодяя, а вульгарный релятивизм не имеет шансов на выживание вне умов невежественных негодяев» [Ibid., р. 32–33].

Обозначенный выше идеологический запал не был сугубо публицистической риторикой. Скрутон достаточно точно подмечает эпистемологический софизм релятивизма: из утверждения истинности релятивистского видения как идеи релятивизм делает вывод об абсолютности своей истины в практическом смысле, хотя сама суть релятивизма состоит в отрицании истины [Scruton, 1994, р. 33]. Однако несмотря на очевидную ущербность релятивизма, Скрутон с разочарованием пишет о его широкой распространенности; т. е. релятивизм, являясь очевидным злом, вербует все новых и новых сторонников, пользуясь ущербностью человеческой природы. Можно сказать, что постмодернисты уподобляются Фаусту, заключившему договор с дьяволом. Не случайно глава книги Скрутона, посвященная постмодернистской деконструкции, называется «Дьявол» [Ibid.].

Нужно отметить, что собственно интеллектуальные конструкции постмодернизма не вызывали ненависти у консерваторов, скорее, они вызывали иронию по поводу завышенной значимости «странных и заумных» теорий, которые всегда были популярны у интеллектуалов [D'Souza, 1991, р. 182]. Угрозу консерваторы видели в том, что эти постмодернистские идеи служат определенным политическим целям, так как политизируют сферы образования и культуры.

Пагубность и ценностная опасность подобной политизации, по мнению консерваторов, состоят во внедрении в систему образования таких понятий, как «политкорректность», «мультикультурализм», «политика идентичности» и «поощрение различий». При этом отмечается не только идейное, но и организационное наступление пагубных идей: критерии приема студентов в университеты, кадровые назначения в вузах, характер программ – все это, считают консерваторы, пропитано постмодернистской политизацией.

По мнению Дж. О'Салливана, данная деструктивная политизация вырвалась за академические стены, превращая личность в сумму частностей и лишая ее (личность) универсальных оснований; подобная идентификация по расе, тендеру или сексуальной ориентации имеет разрушительные последствия для общества [O'Sullivan, 1996, р. 23–43]. Это ведет к текучести идентификации, что подрывает основы сильных и стабильных обществ, создавая уродливые формы социальной мимикрии, когда чуждое содержание имитирует традиционные формы, – например, понятие гей-семьи, которое ставит под угрозу уникальный и привилегированный статус семьи традиционной.

Иными словами, консерваторы возлагают на постмодернизм ответственность за все: от опасных изменений в образовании до распада семьи. Однако самое парадоксальное в консервативной критике постмодернизма состоит в том, что охранители осуществляют свои атаки как защитники разума, универсализма и объективности, а это значит, что консерваторы выступают защитниками принципов Просвещения, т. е. того самого Просвещения, которое было смертельным врагом консервативной идеологии с момента ее возникновения. Это провоцирует вопрос: а не имеет пи место кризис идеологической самоидентификации консерватизма?

Если мы признаем, что консерватизм защищает идеалы Просвещения от постмодернизма, но при этом видит прямую преемственность между Модерном и Постмодерном, то мы должны будем констатировать тяжелую форму «идеологической шизофрении» современной консервативной мысли.