Елена Иваницкая - Один на один с государственной ложью

Теперь имя моего прадеда я читаю у Соловецкого камня на «Возвращении имен». Михаил Иванович Васильев, донской казак, хлебороб, виноградарь. У него был хутор возле станицы Цимлянской. Раскулачен, сослан с семьей (под высылку не попадали только замужние дочери), в тридцать седьмом арестован и расстрелян.

Школьный учебник, ежегодным тиражом в три миллиона, учил другому прошлому: «Коммунистическая партия указала трудовому крестьянству единственно правильный путь… Отбирать у кулаков землю, инвентарь, скот, добро, накопленное путем эксплуатации крестьян и выселять кулаков с другие места, где они должны были честно трудиться. Это и означало ликвидацию кулачества как класса… Эти меры были поддержаны… с энтузиазмом встречены… Озверевшее кулачество – этот последний, самый массовый эксплуататорский класс – в ответ еще с большим ожесточением повело борьбу с колхозным движением…» (И. Б. Берхин, И. А. Федосов. История СССР. Учебник для 9 класса. Издание 7-е. – М.: Просвещение, 1982. с. 322, 327, 328)

Доверительное без утайки обсуждение прошлого было редким исключением и касалось только избирательных сюжетов.

«Мама бывала со мной очень откровенна во всем, что-то когда-то мы с нею обсуждали, в том числе о политике. Но не по конкретным поводам (официальные были скучны, а неофициальные до нас не доходили), а по тем, которые касались литературы, судеб людей, с которыми дружили, о лагере – что там была за жизнь. Иногда она рассказывала о самых черных временах очень веселые вещи – о самодеятельности в лагере, о походах в баню, о переписке через заборы. И о страшном рассказывала. Но редко. Главная ее мысль была, что везде – люди, как очень плохие, так и удивительно хорошие. И среди коммунистов (которые ведь тоже сидели) и среди лагерных начальников, среди воров и убийц, среди всякого рода бедолаг…» (А. Б. Интервью 4. Личный архив автора).

«Про историю, включая пакт Молотова-Риббентропа и финскую войну, отец со мной разговаривал, и не раз. Сегодня я с некоторым даже удивлением вспоминаю о том, как малограмотные сельские жители безошибочно разбирались в реальном содержании „мудрой сталинской политики“. Киселева на них не было. Рассказов про прошлое семьи (семей) было много. Но политически нейтральных» (М. С. Интервью 8. Личный архив автора).

«Семья наша практически не пострадала от репрессий. Со мной об этом мало говорили. Отчим отца несколько месяцев сидел при Ежове, как бывавший в США, но с приходом Берии его выпустили. Ну, он мне сам рассказывал, лет мне 10 было, может, меньше. Он в США уехал с семьей в 1913 году, мальчишкой 17-летним, прожил там месяц-два и, дурак, вернулся» (Л. С. Интервью 10. Личный архив автора).

Единый (= единственный) учебник истории СССР был не только лживым, но и глупым. Ложь учебника была шита белыми нитками. Сочинители не беспокоились ни о правдоподобии, ни о том, чтобы вранье на разных страницах согласовывалось одно с другим. Историки-идеологи знали, что дети покорно заучат, повторят на оценку и никогда ни о чем не спросят. Знали и то, что родители, которые сами это пережили, ни словом не возразят и не посмеют рассказать детям о том, что было по правде. Учебник истории безусловно пресекал передачу опыта в поколениях, разрушал отношения в семье, откровенность и доверительность между детьми и родителями.

В советской идеологии статус истины был странным и загадочным. Проблема истины одновременно существовала и не существовала. Претендуя на обладание абсолютной истиной, идеология абсолютно не считалась с реальностью. Анализируя феномен «двоемыслия», Юрий Левада писал, что он гораздо сложней лицемерия и предполагает «многообразие ролевых предписаний и масок», среди которых «не бывает проблемы истинного, но существуют проблемы требуемого и допустимого („как надо“) в рамках данной ролевой модели» (Юрий Левада. От мнений к пониманию Социологические очерки 1993—2000. – М.: Московская школа политических исследований, 2000. с. 410).

Осталось неизвестным, как именно и насколько откровенно сами авторы учебника обсуждали роковое по сути положение дел: к учебнику «прилагались» запуганные, замордованные родители с печатью на устах. Они сами вынуждены были заботиться, чтоб дети молча и покорно «глотали» ложь. Может быть, сочинители говорили об этом с циничной усмешкой. Может, не говорили, но думали. Может, вовсе не думали, а тупо выполняли госзаказ: как велено, так и напишем, а как было по правде – не нашего ума дело.

Вот, например: пакт о ненападении. Самое правильное, мудрое решение. Советский Союз выиграл время для укрепления обороны и сорвал планы англо-французского блока: «вторая мировая война началась не с нападения на Советский Союз, а между двумя империалистическими группировками». В школьном учебнике для 10 класса это написано на семнадцатой странице (М,: Просвещение, 1981, изд. 10-е. Тираж 1 118 000). На восемнадцатой выясняется, что гитлеровские войска вторглись в Польшу, «на что польский народ ответил справедливой антифашистской борьбой», а Красная Армия перешла польскую границу, «чтобы взять под свою защиту жизнь и имущество братских народов». Получается, что Советский Союз выступил против агрессора, военной силой поддержав справедливую борьбу польского народа. Но как же пакт о ненападении —только что, в предыдущем параграфе? Перейдя польскую границу, Советский Союз нарушил пакт о ненападении или не нарушил? Если нарушил, если Красная Армия вступила в борьбу с агрессором ради жизни братских народов, то зачем вы страницей раньше твердили про мудрое решение? Ведь у вас вышло, что Советский Союз отказался от него через три надели. А если не нарушил, если, вступив в Польшу, Советский Союз оставался верен пакту, то… что же это был за пакт? До вопроса «и на чьей стороне был Советский Союз?» я не доходила. Действовал железный занавес запуганности и самоцензуры. Но ведь в учебнике так написано. Вранье колет глаза.

Десятиклассники уже достаточно взрослые люди, чтобы не верить идеологической лжи, которую школа вбивала им в голову. Но эту ложь они постоянно и неизбежно заучивали и воспроизводили.

«Французский социолог Пьер Бурдье писал об образовании, что оно – абсолютный инструмент власти, – сказала в беседе со мной антрополог Светлана Адоньева. —То, что в тебя закладывали в течение десяти школьных лет, – оно в тебя заложено навсегда. Дальше ты с этим можешь бороться, справляться или не справляться, но это как с детской травмой: она уже есть, и ты с ней имеешь дело. То, что заложено в нас советской школой нашего детства, очень важно для нас. Оно продолжает быть и определяет те отношения, которые создаются в современной школе. Одно утешительно. Сегодня ситуация необратимо меняется, так как дети сегодня другие. У них меньше страха» («Первое сентября», 19.12.2011. https://goo.gl/0PzR7D).