Елена Иваницкая - Один на один с государственной ложью

С какими мыслями дети выходили из школы, с каким пониманием «мира, в котором они живут», – это, по-настоящему рассуждая, неизвестно. Из моих собеседников только двое вспоминают позитивное принятие существующего режима, все остальные говорят об отвержении разной силы и качества.

«Советский режим представлялся отличным. В отличие от американского. Помню поэму „Земляной орех“. Там безработный (негр?) катит носом по асфальту земляной орех, чтоб не умереть с голоду» (О. К. Интервью 8. Личный архив автора).

«Хорошим, за отсутствием сравнения. Как раз началась перестройка» (А. Г. Интервью 3. Личный архив автора).

«О советском режиме я не думал, а мечтал попасть в высокую науку» (А. М. Интервью 1. Личный архив автора).

«Идеологически – полный тупик. Насмешки, анекдоты. Нарождающаяся массовая коррупция, отсталость от мира. Сказки про то, что мы „впереди планеты всей“ уже даже не смешили. 15—16 лет – чистый либерализм, скорее правый. Свобода – самоценная и самодостаточная категория. Знаете, есть такая максима. Тот, кто не стал в 16 лет радикалом, не имеет сердца. Тот, кто не стал к 40 годам консерватором, не имеет ума. Вот и я так считаю» (П. Г. Интервью 2. Личный архив автора).

«У меня все-таки было какое-то политическое мировоззрение. Я была антифашистка и пацифистка. Еще я не любила бюрократию и ложь. Режим воспринимался главным образом как косная бюрократическая глупость. Моя политическая платформа проста: я хотела бы видеть у власти людей разумных, с хорошим чувством юмора, читающих, любящих музыку и хороший театр. И (очень важно) чтобы до вступления во власть они хоть чем-то занимались всерьез и у них это получалось. И еще: чтоб они не задерживались во власти слишком долго» (А. Б. Интервью 4. Личный архив автора).

«Советский режим – что-то не слишком приятное, но несокрушимое. Тебе при нем жить, так что выбирай профессию, где придется поменьше врать. Поскольку я склонялся к гуманитарным наукам, то выбрал филфак, а не истфак» (Р. А. Интервью 5. Личный архив автора).

«К окончанию школы моя политическая позиция свелась к глубокой аполитичности: я считал, что павший царизм и монархия, точно так же, как павшее временное правительство, как позднее разоблаченный культ Сталина, как фиаско фашизма, как снятие Хрущева и воцарение Брежнева, и прочее – все это фазы отражения тотальной матрицы человеческой цивилизации с делением на жрецов, воинов и рабов. Ни один строй не сможет снять эту иерархию, потому все будет как всегда. На этой мизантропии я стою и сейчас, хотя я не отрицаю, а уважаю тех, кто не сидит, сложа руки в позе лотоса, любуясь своим отражением в воде» (А. К. Интервью 6. Личный архив автора).

«Это я помню прекрасно. К тому моменту я перечитал все „избранные“ (школьной программой) работы В. И. Ленина, а „Государство и революция“ знал едва ли не наизусть. Я пришел к убеждению, что мерзкие люди (Сталин и вся КПССшная сволочь) извратили бесконечно прекрасную идею коммунизма. Я был твердо уверен, что точно так же думают и большинство окружающих меня людей (ну, за исключением особых дураков или подлецов), но боятся сказать это вслух. Вранье советских газет (я его воспринимал уже именно так) реально злило до бессильного бешенства» (М. С. Интервью 9. Личный архив автора).

«К окончанию школы (1980) я ненавидел СССР, уже и за вторжение в Афганистан. Вплоть до прихода Горбачева я был уверен, что после окончания института я любым путем уеду из СССР» (Л. С. Интервью 10. Личный архив автора).

Что думала власть о политическом миропонимании подданных, в том числе молодежи, – полная тайна. Известны лишь заклинания, которые повторялись без конца: «Беззаветная любовь к матери-Родине, сливающаяся с чувством безграничной преданности Коммунистической партии… Юношество Страны Советов целеустремленно готовится к созидательной деятельности по строительству коммунизма» (Л. Спирин, П. Конаныхин. Идейно-политическое воспитание школьников. – М.: Просвещение, 1982. с. 15, 116). Та очевидная идея, что любовь к родине может соединяться с ненавистью к коммунизму и партии, исключалась изначально.

«Многими фактами подтверждена непримиримость нашей молодежи к антисоциалистической, антисоветской пропаганде, к буржуазным нормам нравственности» (Владимир Соколов. Нравственный мир советского человека. – М.: Политиздат, 1981. с. 213). Что такое «буржуазные нормы нравственности» – тоже загадка. Подразумевается, может быть, индивидуализм в противоположность советскому коллективизму . Но я подозреваю, что автор сам этого не знал – и знать не хотел, а только писал грозные, опасные слова «буржуазный», «антисоветский».

Владимир Шляпентох рассказывает, как в ходе опроса читателей «Литературной газеты» ему удалось выяснить – косвенным образом – политические взгляды интеллигенции: «В тогдашних условиях симпатии или антипатии к авторам либерального „Нового мира“ или просталинского „Октября“ почти однозначно позволяли определить политическую позицию респондентов. Кстати, мы выяснили, что примерно 80% интеллигенции в конце 60-х годов были на стороне либерального социализма. Власти, бывшие категорически против выяснения реальных политических взглядов населения страны, спохватились довольно поздно – результаты опросов были уже получены» (Владимир Шляпентох. Страх и дружба в нашем тоталитарном прошлом. – СПб.: Издательство журнала «Звезда», 2003. с. 172).

На основании изучения рассекреченных документов Верховного суда и Прокуратуры Владимир Козлов высказывает твердое убеждение, что целью репрессий было не только искоренение антикоммунистических взглядов: мнения коммунистические, но в чем-то отступающие от сиюминутной генеральной линии, тоже подлежали беспощадному искоренению. «Репрессии должны были воспитать в людях „идеологическую дисциплину“, готовность если не думать, то хотя бы говорить по приказу Центрального Комитета… или – по крайней мере – молчать!» (Крамола: Инакомыслие в СССР при Хрущеве и Брежневе. 1953—1982 гг. Рассекреченные документы Верховного суда и Прокуратуры СССР. – М.: Материк, 2005. с. 9).

К молчанию вынуждает чувство вины. В прошлом, которое принадлежало партии, среди мертвых, которые принадлежали партии, специально для детей были созданы сакральные образы пионеров-героев с чудовищными смертями. О реальной гибели молодых партизан и подпольщиков пропаганда вещала с уменьшением возраста: шестнадцати-восемнадцатилетних превращала в двенадцати-тринадцатилетних. Вплоть до полной потери разума: «Льговские подпольщики. Валя Ромашева – 9 лет, Ваня Ромашев – 7 лет, Нина Ромашева – 5 лет. Все они погибли» (Сборник «Орлята» – Воронеж: Центрально-Черноземное книгоИздательство, 1970, с. 131). Пять лет? Почему маленькая Нина защищала огромное государство, а не наоборот? Где же были его танки, самолеты, стальные шеренги и мудрое партийное руководство? Но таких вопросов дети не задавали и задать не могли. Сама гибель Нины пресекала вопрос о том, что же это за государство, которое не защищает своих детей.