Елена Иваницкая - Один на один с государственной ложью

Поколению, рожденному в конце сороковых, те же проблемы выпали в 1968 году, но тогда доверие государству и наивные иллюзии у некоторых (многих?) сохранялись. Даже у немолодых, опытных, многое переживших людей. Георгий Мирский вспоминает: «Мои коллеги-лекторы, присутствовавшие на инструктаже в райкоме партии, рассказывали мне, что им говорили, будто ввод войск Варшавского пакта предвосхитил вступление в Чехословакию армии ФРГ всего на два часа – и многие этому верили!» (Г. И. Мирский. жизнь в трех эпохах, – М., СПб.: Летний сад, 2001, с. 207).

Мои собеседники, совсем юные в те годы, вспоминают, что восприняли события очень остро .

«Чехословакия. Возвращаюсь с геологической практики автостопом. В кабине грузовика по радио услышала о вводе войск. С ужасом закричала водителю: „Это же оккупация!“. Так на каникулах и говорила семье и друзьям. А осенью в институте дала себя переубедить, чтоб как все, наверное. Когда ввели войска в Афганистан, сыну моему было 9 лет. В квартире был только голос „Маяка“. Открыл он мне дверь со словами: „Мама, мы оккупировали Афганистан“» (О. К. Интервью 8. Личный архив автора).

«Я прекрасно помню вторжение в Венгрию. День и ночь гудели бомбардировщики Ту-4, шли войска. Старшие много говорили о восстании, о возможной бомбардировке Венгрии, даже атомным оружием. У нас часто проводились «учения» со светомаскировками и сиренами. Из окон у нас виден весь старый город, темнота полная, сирены, светится только клиника Охматдет, на горе, там ещё с довоенных времен был свой генератор. Рядом с нами был создан то ли лагерь для интернированных, то ли казарма для призывников из Закарпатья, венгров, за колючей проволокой. Они работали на стройках рядом со школой, по-русски они почти не говорили, но мы как-то общались. В то время строили много бомбоубежищ, я их облазил почти все, в одном чуть не погиб. До сих пор все их хорошо помню.

Вторжение в Чехословакию – это уже не детство, это мои студенческие годы. У нас это было очень остро и злободневно. В 1967 году у нас проходил Первый чешско-советский фестиваль молодежи, я активно в нем участвовал, было много встреч, знакомств. Много было студентов из Чехословакии. Поэтому вторжение у нас воспринималось резко враждебно. Многие мои товарищи побывали там, их впечатления полностью совпадают с моими убеждениями. Для меня это был окончательный приговор любому компромиссу с коммунизмом» (П. Г. Интервью 2. Личный архив автора).

«События, Чехия и Венгрия, подтолкнули меня к чтению самиздата. Хотелось знать – что там на самом деле. И я узнала. Мне показалось, что там предлагали разумные вещи, именно для социализма разумные. Так что ввод танков, тупое кровавое подавление было воспринято мною как страшная подлость. А радио мы с мамой не слушали» (А. Б. Интервью 4. Личный архив автора).

«Вторжение в Чехословакию – август 1968 – я, тогдашний студент университета, пережил очень остро. В 1989 году я – по иронии судьбы – стал участником бархатной революции в Праге и еще раз пережил – как ожог памяти – события прошлого» (А. К. Интервью 6. Личный архив автора).

Только моему собеседнику А. М. удалось внутренне отстраниться от этих событий: «Ничего не беспокоило. Чехословакия запомнилась тем, что вдруг стало необходимо делать вид, будто это тебя заботит» (А. М. Интервью 1. Личный архив автора).

Все, кто пережил чехословацкие события в детские годы, крепко их запомнили, тоже оставленные один на один со своими страхами, догадками и непониманием.

«Когда наши войска вошли в Прагу, мне было шесть лет. Помню взрослых, мрачно столпившихся у мерцающего экрана телевизора. Отчетливо помню концовку анекдота: „…но мы все равно введем танки в Чехословакию!“, а начало анекдота напрочь выветрилось из памяти» (Р. А. Интервью 5. Личный архив автора).

«О Чехословакии остались воспоминания, что грустила бабушка, но почему она грустила, было непонятно» (Л. И. Интервью 7. Личный архив автора).

«Чехословакию помню уже вполне отчетливо. По интонации, ощущению, «воздуху», я понял, что отец осуждает (разумеется, молча и в глубоком страхе). Помню удивившие меня даже тогда разговоры взрослых (не в нашей семье): «Мы их от Гитлера освободили, а они, суки неблагодарные…". Разве так освобождают, подумал я» (М. С. Интервью 9. Личный архив автора).

Моя бабушка Маруся отнеслась к вторжению в Чехословакию с ужасом и была в такой панике, что даже не молчала. Говорила она об этом, разумеется, не со мной (с соседкой?), но я слышала: «Не обойдется… по всей Европе начнется война… а может, не по всей…». Помню дословно, потому что очень испугалась. Мама тогда работала в Краковском университете – преподавала русский язык на летних курсах, и как раз в дни вторжения должна была возвращаться. Я дрожала, что маму больше не увижу. Однако «обошлось» – мама вернулась, война не началась. А бабушку мучило только это, и она высказалась в том смысле, что лишь бы войны не было, остальное не важно . Они с мамой обсуждали случившееся, а я подслушивала. Мама была потрясена тем, что происходило в Польше во время возвращения советской группы. Она видела страх руководителей: «Не говорите по-русски, не говорите по-русски!». Она видела всеобщую ненависть – ненависть простых людей . По дороге из Кракова в Варшаву было запланировано посещение мемориала советских воинов, и мама очень этого ждала: ей хотелось оказаться среди могил, где мертвые не будут ненавидеть и проклинать русских. Одну фразу помню дословно: «Там будут свои, родные!». Но автобус промчался мимо.

Думаю, что настроение моей бабушки – « лишь бы войны не было, остальное не важно » – разделяли очень многие советские люди. Может быть, большинство. Может быть, все. Мысли о справедливости и несправедливости, моральности и аморальности, о свободе и рабстве, о правде и лжи, законности и незаконности, жестокости и милосердии – все эти мысли отступали перед самой главной: лишь бы не было войны . Это настроение своего отца ясно помнит мой собеседник М.С.: «Вьетнамская война пришлась на мой вполне уже сознательный школьный возраст. Очень хорошо помню, как отец реально радовался победе северян (1975 год). Точнее говоря, радовался он окончанию бойни, а не победе коммунистического Вьетнама. «Вы же не понимаете, что такое война, какое это несчастье для простых людей…» (М. С. Интервью 9. Личный архив автора).

Пропагандистское запугивание войной действовало и приносило нужные власти плоды, потому что отзывалось в памяти старших поколений и подкреплялось страшной травмой прошлого. Советские люди действительно хотели мира. Они готовы были терпеть от власти что угодно, лишь бы войны не было . И терпели. Но власть сама начала войну – афганскую. Я разделяю ту идею, что это была ошибка роковая. Власть нарушила неписаный договор с подвластными. Да еще под таким безумным предлогом, как защита социалистической революции в Афганистане. Социалистическая революция давно уже не было священной идеей, краеугольным камнем – ни для кого. Краеугольным камнем был мир, лишь бы не было войны . Этот камень власть сама из фундамента вынула – и у нее не осталось ничего, чтобы удержаться.