Елена Иваницкая - Один на один с государственной ложью

Нравственное воспитание в школе продвигало еще одну идею: недостатки нашей жизни замечают только невоспитанные дети: «Желание развлечься, получить удовольствие является основным мотивом их поведения. Они проявляют обостренное внимание к отрицательным, теневым сторонам жизни» (Нравственное воспитание советских школьников… с. 130). Это, собственно, подвид более общей коммунистической идеи, что недовольны и протестуют только нытики и бездельники, которые не хотят честно трудиться . Я была ребенком воспитанным. В труде, строгости и скромности.

Передышкой были болезни, поэтому я постоянно болела. Бесполезно лечить и закалять ребенка, для которого болезнь – единственное спасение от воспитательных усилий семьи и школы.

Что знали мама с папой о моем миропонимании, мне неизвестно. Думаю, что догадки у них были правильные. Меня не отпустили учиться в Московский университет. Мама прямо сказала: «Ты во что-нибудь втравишься» (помню дословно). Меня тщательно контролировали до таких взрослых лет, что даже трудно поверить. Но все это было напрасно. Чтобы втравиться во что-нибудь , то есть оказаться в кругу инакомыслящих, не надо было уезжать в Москву.

Моя семья была очень ответственная и заботливая, поэтому в отношениях со мной пожертвовала доверительностью ради моей идейной безопасности. В печальном результате мы взаимно друг другу не доверяли.

Настоящее мировоззрение моих коммунистов-родителей мне тоже неизвестно. Уверенно предполагаю, что коммунистического у них не было. Свои прямые идейные убеждения семья передала мне с полным успехом: антигитлеризм, антисталинизм, филосемитизм, атеизм (с годами мама перешла на позиции внеконфессионального теизма). Но не коммунизм. Из чего я делаю вывод, что убеждение было не прямое, а кривое, самопринудительное.

Уже в новое время, когда у меня, взрослой, наконец-то возникло доверие с родителями, мама спросила, зная мою утробную, зоологическую ненависть к коммунизму: «Тебе-то что плохого они сделали, партия и советская власть?».

Они разрушили отношение в нашей семье, требуя от родителей решить нерешаемую задачу: воспитать мужественного труса, умного дурака, честного лжеца, порядочного подлеца, гражданственного слизняка-приспособленца. Воспитать любовь к людям вместе с ожиданием от них доноса, воспитать самостоятельность под приказом сидеть тихо и не высовываться, воспитать ответственность вместе с самосознанием заложника, от которого ничего не зависит, а еще любовь к родному языку вместе с почтением к чумным партийным текстам… – настоящего советского человека. Семья приложила к этой задаче все силы. Полного подчинения и молчания, беспрекословного послушания от меня добились, но этим во мне разрушили самоуважение. С тех пор так и живу без него. Когда нет уважения к себе, его нет и к другим. Другие точно так же единодушно одобряли, поддерживали, голосовали и выражали чувства безграничной любви и преданности родной коммунистической партии. Некоторые даже считали себя «нормальными» людьми. Я не считала.

Меня воспитывали жестко и требовательно, но от реальной действительности старательно оберегали. Вместе с тем родители тревожились, что я, не зная жизни, без их помощи и защиты пропаду. Ко времени, когда я заканчивала школу, отец уже занимал высокий пост в областной партийной власти, поэтому то, что другим доставалось через очереди, взятки и нужные знакомства, мне доставалось за папину должность. Например, спецлечение в спецполиклинике или гарантированное поступление в университет и в аспирантуру. Отец был сначала первым секретарем ростовского горкома, потом вторым секретарем обкома, потом председателем облисполкома. Отец рассчитывал надежно устроить меня в университете, заслоняя от суровой реальности своим номенклатурным статусом. Когда его сняли с поста председателя и вычеркнули из номенклатуры (не без моей вины), он горестно обмолвился, словно прося прощения: «Я не успел сделать тебя доцентом…». Может быть, он думал, что я от бездарности не способна заработать ученое звание своими силами. Но верней, по-моему, другое предположение: он думал, что наша советская жизнь настолько коррумпирована и жестока, что я не смогу в ней «пробиться» с привитыми мне качествами скромности и полным отсутствием нужных связей, то есть советского блата . При папиных должностях знакомство со мной само было блатным , без папиных должностей я стала никем.

Мне всегда внушали, что я такая же, как другие дети, только хуже. Меня учили самокритично видеть мои многочисленные недостатки. Точно «по Сухомлинскому» и всем прописям коммунистического воспитания семья работала над тем, чтобы «любимый человек стал лучше, чем он есть».

Однако я была не такая, как другие школьники и студенты: я была номенклатурная дочка . Родители старались, чтобы это не проявлялось ни в чем, начиная с внешнего вида Всеобщее увлечение джинсами, о котором я много узнала, пока писала эту книгу, прошло мимо меня.

Коричневое платье вроде школьного. Эстетика одежды – это скромность и опрятность. Очки, длинная коса, никакого макияжа. Краситься – неприлично. Боюсь, что тут семья перестаралась, и мой постный вид казался упреком другим девочкам, которые в университет – к друзьям, «на люди» – одевались и красились поярче.

Родителей беспокоила проблема моего общения, а том числе брачных прелиминариев. Со мной это не обсуждали, я догадывалась по осторожным намекам. Если в Ростове и был круг золотой молодежи , то я войти в него не могла: это противоречило бы всему семейному воспитанию. С детьми партийных начальников я не была знакома и не знаю, составляли они особый круг или нет. Родители с готовностью приняли бы хорошего умного мальчика-студента из простой семьи. Отец помог бы ему с карьерой. Но родители опасались, что ситуация может обернуться советским штампом: « сильно страшная » начальникова дочка и соискатели ее руки, влюбленные в папину должность. « И с доскою будешь спать со стиральною за машину за его персональную!»

Могу засвидетельствовать, что на филологическом факультете все мальчики были умные и порядочные, поэтому старались ко мне не приближаться. А если у мальчика возникало со мной какое-либо взаимодействие, то студенческое общественное мнение тут же напоминало ему, « что у папи у ее дача в Павшине, что у папи холуи с секретаршами ». Одна из моих однокурсниц сама об этом впоследствии рассказывала. Настороженно-неприязненное избегание – таким было отношение порядочных студентов к партийной власти, а тем самым и ко мне, как ее осколку.

Но семья так настойчиво внушала мне принципы равенства, что я наивно думала, будто и сама по себе что-то представляю, не отличаясь этим от других. Отец по должности имел возможность покупать дефицитные книги – заказывать по каталогу. Обмениваясь книгами, я оказалась среди умных интересных людей. Все мы были очень молоды: от семнадцати до двадцати семи. Появились и запретные тексты. Мы их обсуждали. Но грянул донос. К папе явился гэбэшник и потребовал принять срочные меры: «ваша дочь связалась с плохой компанией». У папы буквально отнялись ноги: он целый час не мог встать (о чем мне гораздо позже рассказала мама). В родителях застонало их настоящее чувство к родной советской власти, которая им все дала, – обреченный ужас. Всего лишь из-за «факта знакомства». Доносчик (или агент?) не знал ни о запрещенных книгах (у меня их не искали), ни о том, что Н. Н. был моим любовником (в «разврате» меня не подозревали). А если бы открылось, тогда что? Впрочем, никого не тронули, а Н. Н. скоро совсем уехал из Ростова. Трезво говоря, ничего криминального и не было: жизнь неглупой молодежи с содержательными разговорами, книгами и «романами». Но меня посадили под домашний арест. Выходить разрешалось только в университет. Папа в отчаянии кидался на маму: это ты виновата! Мама в отчаянии кидалась на папу: помоги ребенку, спаси! Меня папа спрашивал: неужели ты не понимаешь, что ты этим людям не нужна? Они пользовались твоей безответственностью. Они хотели сделать гадость партии! А ты сама никого не интересуешь!