Ричард Докинз - Расплетая радугу. Наука, заблуждения и потребность изумляться

Отвлечемся на время от языка и подумаем о том, какие еще новинки программного обеспечения могли подтолкнуть размеры головного мозга наших предков к значениям, превышающим пороговые, и положить начало бурному коэволюционному росту. Выскажу два предположения, естественным образом вытекающие из все возраставшей любви наших пращуров к охоте и поеданию мяса. Сельское хозяйство — недавнее изобретение. Большинство наших предков-гоминид были охотниками и собирателями. Те люди, что и поныне ведут такой образ жизни, нередко являются превосходными следопытами. Читая рисунок из отпечатков ног, поврежденной растительности, помета и шерстинок, они могут воссоздавать подробную последовательность событий, происходивших на значительной территории. Следы — это диаграмма, карта, символическое отображение ряда эпизодов из жизни животных. Помните нашего воображаемого зоолога, чья способность реконструировать древние местообитания по строению организма животного подтверждала наш тезис о том, что животное представляет собой описание окружающей среды? Не можем ли мы сравнить с этим зоологом и какого-нибудь искусного следопыта из племени кунг-сан, которому достаточно лишь взглянуть на следы, оставленные в калахарской грязи, чтобы во всех подробностях воссоздать, или смоделировать, картину поведения животных в недавнем прошлом? Эти отпечатки и метки, должным образом прочитанные, равносильны картам и схемам, и я нахожу вполне возможным, что способность понимать такие карты и схемы могла развиться у наших предков еще до появления словесной речи.

Давайте представим себе, как нескольким Homo habilis однажды понадобилось разработать план совместной охоты. В замечательном и жутковатом телевизионном фильме Дэвида Аттенборо «Опасная близость» (1992 г.) показано, как современные шимпанзе осуществляют то, что выглядит как тщательно продуманная и успешно проведенная облава на обезьяну колобуса, которого они затем разорвали на куски и съели. Нет никаких причин думать, будто шимпанзе перед началом охоты сообщали друг другу какой-либо подробный план действий, но есть все основания полагать, что возможность такого обмена информацией была бы для Homo habilis выгодной. Каким образом она могла появиться?

Предположим, что у одного из охотников — вероятно, вожака — возник план, как загнать в засаду антилопу канну, и ему хотелось бы сообщить свой замысел друзьям и соратникам. Он мог бы, конечно, сам изобразить канну — возможно, надев для этого ее шкуру, как представители охотничьих племен делают и сегодня в ритуальных и увеселительных целях. Также он мог бы изобразить перед охотниками те действия, которые от них потребуются: подчеркнутую, утрированную скрытность при подкрадывании, преднамеренное мельтешение и гвалт во время преследования, неожиданный бросок из засады. Но он мог бы сделать и еще кое-что, и в этом отношении был бы похож на любого командующего современной армией: показать цели и планируемый ход маневров на карте местности.

Все наши охотники, надо думать, были искусными следопытами, чутьем угадывавшими расположение следов и прочих меток, — их мастерство ориентирования, вероятно, сильно превосходило любые пределы нашего разумения (если только мы с вами по случайности не являемся сами охотниками из племени кунг-сан). Для всех них идти по следу и представлять его себе как карту местности в натуральную величину и вместе с тем как временной график перемещений животного было делом совершенно привычным. Так что же могло быть более естественным для вожака, чем взять в руки палку и начертить в пыли масштабированную модель ровно такой же картины — карту передвижений по земной поверхности? Охотники и их вожак считали в порядке вещей, что следы многочисленных копыт указывают на прохождение стада гну вдоль илистого берега реки. Так что же мешало вожаку провести на своей масштабированной карте линию, которая обозначала бы саму реку? И раз все наши охотники имели обыкновение находить дорогу от своей пещеры к реке по человеческим следам, то почему их вожак не мог отметить на своей карте местоположение пещеры относительно реки? Двигая палкой вдоль нарисованной им карты, он мог показать направление приближения к антилопе, угол, под которым ее следовало гнать, расположение засады — показать в буквальном смысле слова: рисуя на песке.

Не могло ли само понятие двумерного масштабированного изображения появиться на свет именно каким-то таким образом: в качестве естественного обобщения важного навыка — умения читать следы животных? Быть может, и идея рисовать фигуры животных берет начало из того же источника? Очевидно, что отпечаток копыта гну в грязи представляет собой образ — негатив — реального предмета. Свежий отпечаток лапы льва должен был пробуждать ужас. Но не мог ли он спровоцировать и ослепительную вспышку озарения, что человек сам способен нарисовать часть тела животного, а следовательно, по аналогии, и все животное целиком? А может быть, это озарение, в результате которого появилось самое первое изображение животного, возникло при виде отпечатка целой туши, вытянутой из запекшейся вокруг нее грязи? Или же имеющаяся в мозге система виртуальной реальности облекла плотью менее четкий отпечаток на траве?

Любое предметно-изобразительное искусство (да и беспредметное, вероятно, тоже) зиждется на том наблюдении, что один объект может служить символом другого и что это иногда помогает при рассуждениях или при обмене информацией. Другим проявлением данной человеческой способности создавать символы являются аналогии и метафоры, лежащие в основе того, что выше я называл научной поэзией — как хорошей, так и плохой. Давайте согласимся с тем, что существует некий континуум, который может быть представлен в виде эволюционного ряда. С одного края этого континуума мы расположим предметы, символизирующие другие предметы, на них похожие, — например наскальные изображения буйволов. На другом конце окажутся символы, чье сходство с обозначаемым предметом отнюдь не очевидно, — например слово «буйвол», которое обязано своим значением лишь произвольной договоренности, соблюдаемой всеми, кто говорит на том же языке, что и вы. Промежуточные участки этого континуума можно, как я уже сказал, представить в виде эволюционного ряда. Вряд ли мы когда-нибудь узнаем, с чего он начался. Но мой пример со следами животных, пожалуй, позволяет представить, какого рода озарение могло привести к тому, что люди начали мыслить аналогиями и, следовательно, осознали саму возможность семантических значений. Из этого возникла семантика или из чего-то другого — в любом случае моя «карта следопыта» присоединяется к языку в качестве второго предположения о том, какая новинка программного обеспечения могла запустить спираль коэволюции, приведшей к увеличению нашего головного мозга. Быть может, именно вычерчивание карт помогло нашим предкам преодолеть тот критический порог, к которому другие человекообразные обезьяны сумели лишь подобраться?