Вера Дорофеева - Сто лет восхождения

Говорят, это было последней каплей. До разговора с замом академик просмотрел выполнение плана по темам.

Мягкий папа Иоффе высказал заму все, что он думает о бюрократах от науки. Приговор был безжалостным: «Уволить из Физтеха». Никакие уговоры не помогли.

Естественно, Иоффе мог только приветствовать самостийно возникший в недрах Физтеха «Ядерный семинар». Да он и не мог не возникнуть.

В Кембридже и Берлине, Мюнхене и Копенгагене, Париже и Геттингене уже кипели атомные страсти, шатались, казалось, незыблемые научные авторитеты. В решениях, догадках, прозрениях молодые исследователи обретали свой голос, свое лицо в науке.

Вся информация об атомных исследованиях доходила сюда, в Сосновку, уже приглаженная, отфильтрованная от страстей, в виде статей в научных журналах. Но несколько страничек убористого текста, где зачастую формул было больше, чем слов, срабатывали как мощный детонатор.

Все началось с обзоров, суммирующих все интересное, что появилось по физике ядра в иностранных журналах. В Физтехе ценили изящество эксперимента и остроумие в теоретических изысканиях. В большой аудитории страсти вскипали мгновенно. Молодость, как известно, особенно категорична в суждениях. Порой Абраму Федоровичу стоило немало сил ввести такой спор в русло научной дискуссии. Арцимович, например, поразился на первом семинаре, как директор Физтеха, с виду благодушный, переводивший довольный взгляд с одного спорящего на другого, вдруг очень точно уловил ту грань, на которой балансировал спор, грозя скатиться в болото взаимных оскорблений. Абрам Федорович вдруг разом подобрался, встал и, хлопнув пухлыми ладонями о поверхность стола, непривычно резко произнес: «Товарищи! Товарищи!» Спорщики разом понизили голоса.

А директор, не обращая внимания на бормотание, неизменно ровным, привычным голосом продолжал: «Наши уважаемые оппоненты погорячились. А зря!»

Лев не раз читал, что великие живописцы имели учеников. Те редко превосходили учителей. Была школа Рубенса, школа Рембрандта. Случалось, ученики годами копировали известные полотна метров, приближаясь к оригиналу. И тогда за кисть брался мастер. Он и прописывал-то всего две-три детали, он и работал-то вроде вполсилы. А полотно оживало.

Здесь, в неказистой, уставленной скупой казенной мебелью комнате, с огромной аспидной доской, испещренной торопливыми формулами, происходило нечто подобное. Реплики, замечания, оброненные академиком вскользь, были именно мазками мастера, старающегося прописать еще только создаваемое, быть может, самое великое в современной науке полотно атомной физики.

Иоффе иногда достаточно было обратить внимание на одну деталь в очередном докладе, как происходил тот необъяснимый, загадочный процесс, когда кисть мастера касалась вроде и законченного, но не играющего всеми красками полотна. Спорное, до сей минуты неясное, не вылущенное из скорлупы предположений, вдруг становилось простым и понятным, как крепенькое ядро ореха. А ведь научные интересы самого Иоффе находились совсем в другой плоскости новой физики. Но интуиция мастера, не только постижение сути предмета спора, но и знание потенциальных возможностей тех, чьи работы служили объектом дискуссии на семинарах, делали возможным это необидное превосходство академика над остальными.

И все же наступил момент, когда, по выражению Артема, «папа Иоффе не сумел оседлать лошадь». То ли «мальчики» повзрослели, то ли слишком погрузились в проблему ядра, правда, пока лишь теоретически, но только на одном из заседаний «Ядерного семинара» вдруг правыми в своих замечаниях оказались Курчатов и Абрам Алиханов. Через две недели новое заседание. И опять они в своих предположениях оказались вроде бы сильнее. Кто прав на самом деле, должен был показать эксперимент, который задумывался и осуществлялся в далеком Париже. Но тем не менее интуиция молодых, подкрепленная точными математическими расчетами, как в баталиях на шахматной доске, неумолимо теснила логику предположений академика Иоффе.

Нет, внешне все по-прежнему оставалось корректным и традиционным. Абрам Федорович восседал на председательском месте с видом дирижера за пультом большого оркестра. Но все чаще в ответ на заковыристые вопросы и догадки звучал голос Курчатова:

— Вы разрешите, Абрам Федорович? Я попробую...

В тот четверг Курчатов делал обзорное сообщение о таинственном и непонятном мощном излучении, которое первыми наблюдали в 1929 году немецкий физик Вальтер Боте и его ассистент Беккер. Ирен и Фредерик Жолио-Кюри попытались выяснить природу этого излучения.

Курчатов говорил своим басовитым громким голосом, анализируя методику и данные французских исследователей, высказывая догадки и предположения. И хотя докладчик старался сохранять ровный, невозмутимый тон, в интонации его слышалось восхищение. Там, в Париже, делали настоящую работу!

...В рабочем кабинете Марии Кюри спорили с ней ее сотрудники — дочь Ирэн и зять Фредерик Жолио. В знак преемственности научной эстафеты молодые супруги приняли фамилию Жолио-Кюри.

Взяв в руки беспощадный остро отточенный карандаш, мадам Кюри шла по тексту их статьи, процеживая фразы и отдельные формулировки, стараясь нащупать так и неоткрытое звено в цепи, которое связало бы воедино результаты хитроумных и сложных экспериментов. Она уже привыкла, что у нее самой и ее сотрудников все должно быть четко, ясно, безукоризненно.

Легендарная Мария Кюри сумела передать дочери Ирэн и зятю Фредерику свою тщательность и добросовестность, трепетность и творческий подход к научным проблемам. Французские исследователи изучили и подробно описали процесс, который наблюдал Боте. Они не сделали только одного — выводов...

Статья с результатами исследований, проделанных Ирэн и Фредериком Жолио-Кюри, ушла в набор. Вскоре научный журнал с этой работой уже получили в крупнейших физических центрах мира. И физики горячо обсуждали тупик, в котором оказались супруги Жолио-Кюри. Спорили об этом и в далеком городе на Неве, затянутом плаксивым туманом. И в более близком Геттингене, и в Копенгагене, и в Институте кайзера Вильгельма в Берлине. Спорили, не зная, что разгадка необычного явления покоилась в архивных бумагах лорда Резерфорда, в докладе, сделанном еще в 1920 году.

Когда потом все сошлось воедино: наблюдение Боте, эксперименты супругов Жолио-Кюри, догадка Джеймса Чедвика, — это стало выглядеть пророчеством. Но тогда, в двадцатом, этого не поняли, а затем просто забыли за исключением некоторых сотрудников Кавендишской лаборатории.

Страсти «Ядерного семинара» — это была роскошь , лакомство. Физтеховцы только следили за соревнованием олимпийцев — европейских физиков , — повторяли их эксперименты, накапливали потенциал. Но работа Алиханова и Арцимовича уже подбиралась к мировому уровню.