Вера Дорофеева - Сто лет восхождения

Импульс для всех этих догадок, предположений, споров, как и во всех атомных делах, не думая о последствиях, дал Энрико Ферми. Именно он накануне срока «ноль» вдруг предложил коллегам поразмыслить в теоретическом плане: подожжет ли их детище, уже установленное на тридцатитрехметровой стальной вышке за пятнадцать километров от места пребывания физиков, атмосферу или нет. А если подожжет, то будет ли при этом уничтожен только штат Ныо-Мехико или весь мир, чем привел генерала Гровса в неистовство. Правда, Ферми, не изменив выражения лица, тут же добавил: «Не так уж важно, удастся взрыв или нет, все равно это интересный научный эксперимент, так как в случае неудачи будет установлено, что атомный взрыв невозможен».

Внешне, казалось бы далекий от страстей человеческих, Ферми этими словами доказал, как прекрасно он разбирается не только в проблемах физики, но и душах людей. Ведь глава «Манхэттен-проекта» генерал Гровс в равной мере боялся непредсказуемых результатов, которые могут последовать после взрыва Толстяка, и того, что все предприятие, съевшее уже два миллиарда долларов, может окончиться пшиком. И именно ему придется держать ответ не только перед новым президентом США, но и перед конгрессом.

Правда, чем ближе становился срок «ноль», тем больше возрастали цифры пари, заключаемых «длинноволосыми», тем меньше оставалось у генерала опасений второго рода. Гровс искоса, украдкой бросал взгляды на Ферми, чье лицо становилось все более замкнутым и сосредоточенным. Дорого бы дал генерал, чтобы узнать, о чем думает в эти минуты невозмутимый итальянец, так и не избавившийся еще от характерного акцента в своем английском языке, проникший одиннадцать лет назад в быть может самую загадочную и могущественную тайну природы, вызвавший к жизни цепь самых разнообразных событий в разных частях планеты, приведших к Толстяку, бесстрастно ждущему своего срока.

Вспоминал ли Ферми в те последние минуты, когда всеобщее напряжение и ожидание захватило всех, кто находился в этой пустыне, как в тридцать третьем году сама судьба в образе по-юношески ломкого и хрупкого Разетти, только что вернувшегося из Ленинграда, вошла в его скромный кабинет в Римском университете и заявила, что, по мнению одного из советских ученых, нейтроны могут стать прекрасным инструментом для расщепления атома... Или он, прозванный некогда своими мальчиками папой, думал о счастливой ошибке, которая удержала и его, и всех на этом сложном, напряженном пути к атомному оружию, уберегла древнюю Европу от еще больших разрушений и жертв. Отныне там воцарился мир. Но сколько это стоило народам?

Знаменитое кладбище под Верденом — шрам первой мировой войны, которое пацифисты в дни его молодости приводили в пример, как бессмысленность человеческой бойни, теперь лишь царапина в памяти человечества. Ферми сам читал подробные репортажи корреспондентов американских газет из России, с театра военных действий в Европе.

Не ошибись они тогда, в тридцать четвертом, разгадай уже полученное деление урана, и кто знает, существовал бы мир сегодня, когда мощные динамики разносят далеко окрест голос заместителя Оппенгеймера Саула К. Аллисона, передающего сигналы времени, приближающегося к сроку «ноль»...

Огромное, нестерпимо пылающее, бьющее по зрачкам даже сквозь плотно закопченные стекла облако вспухло над песчаной пустыней, затопив пульсирующим светом все окрест, безжалостно обнажив все — от складок местности до первых морщинок на полном холеном лице Гровса.

Но подумал он об этом мельком. Потому что готовился к эксперименту, который задумал, как венчающий весь марафонский путь длиной в двенадцать лет, когда впервые с мишенью, облученной с помощью самодельной нейтронной пушки, пронесся по длинному коридору физического факультета в Риме к счетчику Гейгера.

Нет, Ферми не сомневался в надежности сложных приборов, которые должны были зарегистрировать силу взрывной волны. Но он всегда отдавал предпочтение простым и потому надежным экспериментам.

Он заранее заготовил клочки бумаги. Заранее измерил высоту над поверхностью почвы, с которой он выпустит их. И, дождавшись, когда взрывная волна достигнет места, где они находились, разжал ладонь. Потом, когда все кончилось, Ферми, не обращая внимания на состояние окружающих, пораженных невиданным зрелищем, хладнокровно поднялся с земли, измерил расстояние, которое пролетели клочки бумаги, быстро произвел расчеты и провозгласил силу взрывной волны. Позднее стало известно: названная цифра точно совпала с показаниями приборов.

У Ферми еще достало сил, чтобы затем сесть в танк, покрытый свинцовой защитой, проехать к эпицентру взрыва. Он даже взялся вести машину, на которой должен был вернуться в Лос-Аламос. Но в какой-то момент понял, что автомобиль, который он ведет, несется по дороге, словно пьяный. И тогда Ферми, никому никогда не доверявший своей машины, уступил место за рулем, пересев на заднее сиденье.

Он вернулся утром в Лос-Аламос, проехал в коттедж, который занимала его семья, измученный и опустошенный, прошел в спальню и заснул. Эксперимент, начавшийся двенадцать лет назад по ту сторону океана на одном из холмов великого Рима, закончился для Энрико Ферми здесь, на безвестном пока плато Скалистых гор.

На следующий день в Лос-Аламосе очевидцы испытаний словно прокручивали с конца увлекательный боевик, пытаясь в разговорах восстановить всю цепь минувших событий. Познав тайну материи, освободив небывалую энергию, мысля сугубо материалистическими категориями, они вдруг начали искать внутренний, потаенный смысл происшедшего. Никто, например, не мог вспомнить, почему первому испытанию присвоили богохульное кодовое название «Тринити» («Троица»). Разве потому, что уже были готовы три первые атомные бомбы? Может быть...

Передавали, как Оппенгеймер, эстет, любитель и знаток древних рукописей, потрясенный видом гигантского пылающего облака, произнес фразу, принадлежащую Кришну: «Я становлюсь смертью, сокрушительницей миров».

И уже ходил по рукам в Лос-Аламосе томик дневников братьев Гонкур, на одной из страниц которого была отчеркнута ногтем следующая запись, сделанная в Париже в апреле 1869 года:

«Они говорили о предсказании Вертело, что через сто лет благодаря физической и химической наукам человек узнает, из чего состоит атом, и сможет по своей воле регулировать, включать и зажигать солнце, как газовую лампу. Тогда Клод Бернард сказал, что через сто лет человек с помощью физиологической науки настолько овладеет органическим законом, что, подобно богу, создаст жизнь. Мы не возражали против этого, но решили, что, когда в науке наступит такое время, бог, тряся своей белой бородой, спустится вниз на Землю и, гремя связкой ключей, скажет человечеству то, что говорят в пять часов в «Салоне»: «Закрываем, господа!»