Вера Дорофеева - Сто лет восхождения

Тамм не знал, естественно, ни о письме к президенту Рузвельту, подписанному Эйнштейном, ни о котле Ферми под трибунами Чикагского стадиона, ни о гигантских заводах ядерного горючего в Ок-Ридже. И такие географические названия, как Лос-Аламос, Нью-Мехико, были еще на тот момент неизвестны.

Глава «Манхэттен-проекта» генерал Гровс еще предпринимал отчаянные попытки, чтобы сберечь «секрет» атомной бомбы от разведок других держав. В кабинетах Пентагона, секретных службах Америки разрабатывались циркуляры, положения, законы о сохранении тайны атомной проблемы. Особо доверенные машинистки печатали все материалы в строго ограниченных, сдаваемых под расписку экземплярах. А Игорь Евгеньевич Тамм довольно подробно и детально рассказывал переполненной аудитории на Моховой о веществе, которое стало основой первой атомной бомбы. Выводил на доске формулу критической массы. Объяснял поражающее действие нового страшного оружия.

Говорил уверенно, точно, убежденно, хотя речь его и пестрела выражениями «по-видимому», «вероятно», «можно предположить». Все годы, которые Игорь Евгеньевич посвятил теоретическим исследованиям ядра, он привык иметь дело с абсолютно проверенными в экспериментах данными, точными выводами. Теперь он всего этого был лишен. Лишь скудные данные, приведенные в официальных заявлениях США по поводу атомных бомбардировок двух японских городов, служили ему отправной точкой для выводов, к которым он пришел.

Зачем? Почему? Сколько раз академик Тамм задавал себе подобные вопросы, как только мир облетела весть о Хиросиме. Он понимал защитный скептицизм своего большого друга, когда тот вначале не поверил сообщениям о новом страшном оружии и заявил, что это очередной блеф американцев. Слишком невероятным, стремительным даже для их понимания оказался скачок от предмета теоретических споров и выкладок к суровому и страшному вещественному воплощению.

Вот так трагично закончились многолетние и многотрудные поиски некогда крепко спаянного братства физиков-атомников.

Немногие из тех, кто заполнил осенним днем главную аудиторию физфака, слышали что-нибудь о Велимире Хлебникове. Это был поэт иной поры, иных лет, на которые пришлась молодость самого Игоря Евгеньевича. Суровое время, пришедшее на смену тем годам, потребовало иных стихов, иных поэтов. Сегодня молодежь наизусть знает Маяковского. В альпинистских лагерях перед войной Игорь Евгеньевич не раз имел возможность убедиться в этом. Да и у них в доме до войны постоянно собиралась молодежь. В просторной профессорской квартире в новом доме у Земляного вала места хватало для всех: и для гостей профессора, и для товарищей дочери. Со многими из них у Игоря Евгеньевича установились дружеские отношения, несмотря на разницу в возрасте. Эти юноши, уходя на фронт, приходили попрощаться с ним. И он со сложным чувством вглядывался в их лица, стараясь угадать: отдают ли эти молодые люди себе отчет в том, что выпадет на их нелегкую долю там, куда они так стремились. Тогда никто не вспоминал о поэзии. Были дела поважнее.

В 1941 году, когда фронт стремительно приближался к Москве и жена с дочерью послушно спускались в бомбоубежище, Тамм упрямо оставался один в пустой зашторенной квартире. Домашние думали, что он работает. А Игорь Евгеньевич просто читал любимых поэтов. Тогда-то он и натолкнулся на строки Велимира Хлебникова о том, как мир двадцатого века взрывался гекатомбой. Осенью сорок первого под вой воздушных сирен и угрожающий стук метронома в репродукторе стихи казались очень пророческими...

Молодые друзья Игоря Евгеньевича — те, которые вернулись,— сидели в зале на Моховой.

Тамм прочел лекцию единым духом, без перерыва. Потом еще час отвечал на вопросы. Только одну записку оставил Игорь Евгеньевич без ответа. Записку, которая спрашивала: «А что делается в нашей стране в этой области? Неужели ничего?»

Реакция Сталина на заявление Трумэна о новом оружии надолго озадачила американскую администрацию. Трумэн и его ближайшее окружение терялись тогда в догадках. Но мысль их по этому поводу работала лишь в одном направлении. Через несколько лет она оформилась в убеждение: «Сталин с самого начала «Манхэттен-проекта» знал все об атомной бомбе в США».

На самом же деле, оставшись наедине с Молотовым и Жуковым, Сталин по-своему прокомментировал известие об атомном оружии: «Надо будет переговорить с Курчатовым об ускорении нашей работы».

Когда, где, при каких обстоятельствах Курчатову было сказано «об ускорении нашей работы», никто из работавших в лаборатории номер два не знал. Но значимость этой короткой фразы, ее многопудовую тяжесть ощутили все сколько-нибудь причастные к работам лаборатории номер два.

В поисках оптимальных решений, в подготовке к важному броску, в стычках со строителями и смежниками пролетел первый послевоенный год. Поиск, неустанная работа мысли давно уже превратились для каждого из исследователей из лаборатории номер два в образ жизни. Все интересы их бытия словно под действием каких-то неведомых сил сфокусировались на одном. Нечто подобное с Арцимовичем и его товарищами случалось и прежде, всякий раз, когда начиналось новое исследование. Но то был бег на короткую дистанцию. А здесь марафон.

Да, это была «превосходная физика». Но иная, непохожая на ту, какой все они так самозабвенно занимались в предвоенные годы. Она становилась физикой не одних лабораторий, но и новых, еще только возводимых заводов и целых отраслей.

В довоенные годы в Физтехе они не исключали возможность неудачи в том или ином исследовании. Теперь любой локальный опыт с сомнительными результатами мог стать роковой ошибкой на завершающем этапе для всего коллектива лаборатории номер два, повлечь за собой бесцельную трату огромных средств. В таких условиях права на ошибку, на то, что «отрицательный результат — это тоже результат», ни у кого из них но было.

Они достаточно хорошо знали, как живет страна в этот первый послевоенный год. Стоило бегло взглянуть на людей на столичных улицах, когда выбираешься в город. Мужчины в основном одеты в гимнастерки, кителя, донашивают шинели. Выезжая в командировки, физики видели, что самой модной обувью в сельской местности стали чуни, склеенные из камер разбитых немецких грузовиков. Город жил по жесточайшим лимитам продовольствия, электроэнергии и топлива. Неменов передавал рассказ родственников, что в Ленинграде специальные комиссии во главе с управдомами ходили по квартирам и заклеивали розетки кружками из бумаги, на которых красовалась фиолетовая печать. Никаких лишних электроприборов: плиток, настольных ламп. Только одинокая лампочка под потолком.