Знание-сила, 2008 №1 (967)

Сергей Смирнов

За последние три года обзоры по истории науки стали в нашем журнале обычной вещью. Нарушать эту традицию не хочется, тем более что каждый юбилей знатного события или персоны пробуждает уйму воспоминаний, ассоциаций и мечтаний о том, как все было, как оно могло обернуться и как оно намерено развиваться сейчас. Первая дата этого сорта в 2008 году — столетний юбилей вечно юного мальчишки Льва Ландау. Очень хочется понять: в каком мире возник этот несносный гений. Какая эпоха огранила его талант, и как он сам огранил свою эпоху?

В тот олимпийский год чудеса творились повсеместно. В Лондоне первым чемпионом по фигурному катанию стал россиянин Панин-Коломенкин. А в Стокгольме вторым нобелевским лауреатом России стал Илья Мечников — друг и наследник великого «виталиста» Пастера. Всякий иммунитет живых организмов вызывается их живыми компонентами — клетками либо органеллами! Таково кредо пастеровской школы в Париже, к которой охотно присоединился вечный романтик Мечников.

Немцы, вслед за Робертом Кохом, думают иначе. Прошлогодний нобелевский лауреат Бухнер доказал, что брожение сахаров можно вызвать чистым химическим ферментом — неким сложным белком, который пока умеют производить только клетки дрожжей. Но и химики этот рубеж одолеют! Не напрасно нобелевский лауреат 1902 года Эмиль Фишер разбирает на кирпичики-аминокислоты все доступные ему белки; он даже пытается воссоздать из этих кирпичиков нечто съедобное. Хотя бы для микробов! Кое-что синтетическое они уже едят... Значит, и человека эта участь не минует!

Другой нобелевский лауреат 1908 года — Пауль Эрлих, принципиальный оппонент Мечникова — старается не накормить людей, а вылечить их от очередных болезней. В основе его работы лежит простая химическая идея: новые лекарства должно составлять из старого яда и новых красок! Ведь химики-органики уже наработали огромное семейство пигментов, крепко сцепляющихся с органическими волокнами. То есть с какими-то органеллами клеток! Теперь надо выбрать краски, удачно схватывающиеся со знакомыми клетками возбудителей сифилиса, малярии, туберкулеза. Довесить к этим краскам бесспорно ядовитые атомы (ртуть или мышьяк) — и получить лекарства, смертельные для живых возбудителей. Потом нужно будет их модифицировать так, чтобы они не убивали хозяина-человека. Это трудно сделать, но Эрлих упорен, так что сонная болезнь и сифилис уже побеждены. То ли еще будет!

Так породистый физиолог и породистый химик делят в 1908 году Нобелевскую премию по медицине. Кому же досталась премия по химии? Породистому физику — Эрнесту Резерфорду! И поделом ему: ведь упорный новозеландец воплотил вековую мечту алхимиков с помощью радиоактивного излучения! Облучая альфа-частицами атомы разных легких элементов, Резерфорд научился превращать свои мишени в совсем другие элементы. Нет, пока не в золото — но и туда Резерфорд доберется, в этом нет сомнений.

Эрнест Резерфорд

Похоже, что со времен первых металлургов химики только переставляли атомы внутри молекул. Нынче физики освоили «арифметику» атомов, где сумма отлична от всех слагаемых. Что же будет, когда физики доберутся до атомной «алгебры», заглянут внутрь атомной кухни?

Ждать осталось три года — пока Резерфорд не обстреляет альфа-частицами атомы золота. От этих массивных тел альфа-частицы будут отскакивать, как горошины от стенки. Так Резерфорд поймет, что большая часть атомной массы сосредоточена в маленьком ядре. Как большая часть массы Солнечной системы заключена в самом Солнце...

Но уж если Резерфорд — не «самый главный» физик 1908 года, то кому в Стокгольме пожалуют это звание? И за что?

Очень просто: оптику Джорджу Липпману — за изобретение цветной фотографии. Годом позже «главным физиком» в Стокгольме нарекут Гульельмо Маркони — первого удачливого радиоинженера. Хотя Попов и Резерфорд раньше него построили радиоизлучатели и радиоприемники — но широкое радиовещание начал удалой итальянец, по запросам деловитых американцев. Мало совершить научный подвиг, нужно еще, чтобы он был признан показательным! Это умеют многие американцы.

Лев Ландау в дошкольном возрасте

Но и к западу от Атлантики водятся монахи от науки: те, кто готов и десять, и двадцать лет ставить все новые опыты ради постижения непослушной Истины. Существование ядра в атоме станет ясно Резерфорду через пару месяцев после первых экспериментов с золотой фольгой. Напротив, Томас Морган постигнет геометрию генома дрозофилы лишь за 20 лет, к 1927 году — и то в самых общих чертах!

По сути дела, такое различие сроков справедливо — хотя ни один физик не знает всех законов природной справедливости. Лишь в последней трети ХХ века, изучив код Большого Взрыва, физики поймут, что ядра первых атомов Природа сотворила в первые минуты бытия Вселенной. А геном дрозофилы она формировала миллиард лет! Вот и сравните длительность синтеза со сложностью постижения его продуктов...

Такое предзнание наверняка утешило бы не только природного американца Моргана, но и его российско-еврейского коллегу с популярной фамилией Левин. Но со странным, текущим именем. В черте оседлости мальчика звали Фишель; в русском городе он стал Федором, в немецком университете он был Теодор, а в США его зовут Феб. Значит, тезка Аполлона — губителя ахейцев!

Но русско-еврейский Феб Левин никого не губит. Он старается понять те черты строения нуклеиновой кислоты, которые не открылись даже упорным немцам.

Недавно Альбрехт Коссель впервые оценил снизу ее чудовищный молекулярный вес — и понял, что большая его часть приходится на совсем небольшой набор стандартных блоков. Аденин, Тимин, Гуанин, Цитозин, Урацил — пять простых ароматических оснований, с одним или двумя бензольными кольцами. И еще какие- то сахара, в которых Эмиль Фишер не сумел разобраться. Ничего, Левин разберется! Через год он выделит первый сахар — Рибозу, а вместе с ним — Рибонуклеиновую кислоту, РНК. Еще через 20 лет появится Дезоксирибоза — а с нею ДНК, чья биологическая или кибернетическая роль будет понята после смерти Левина. Коссель получит своего «Нобеля» в 1910 году; Левин его никогда не получит. Научная Европа все еще смотрит на Америку, как старый профессор на разбогатевшего студента: молодец парень, но разве он нам — ровня?