Знание - сила, 2003 № 09 (915)

Поэтому оба окраинных царства — У и Шу — способны только на упорную оборону от агрессии царства Вэй, чья конечная победа неминуема. Правда, наследники Цао Цао не увидят победы своего дела. Как принято среди солдатских императоров, власть перейдет в более крепкие руки следующего генеральского рода Сыма (потомков великого историка Сыма Цяня). Но и эти упорные удальцы, не усвоив чуждую им школу Чжугэ Ляна, не сумеют наладить в новом царстве Цзинь симбиоз его основного этноса (хань жэнь) с многочисленными местными инородцами и окрестными варварами...

Вот когда китайской цивилизации впервые пригодилась бы мировая религия с человекоподобным Богом и великим изобилием этических императивов! Но, увы, ни давно оформившийся буддизм, ни новорожденное христианство не пустили еще корней в Дальневосточной ойкумене. Для укоренения буддизма в Поднебесной понадобятся четыре столетия этнической чехарды: ее вернее назвать не Переселением, а Исчезновением варварских народов в имперской плавильной печи. Христианские монахи-миссионеры достигнут Поднебесной в самом конце Великой Смуты и встретят благодарных слушателей только среди кочевников, враждебных имперскому Китаю.

Что касается симбиоза дальневосточных даосов с дальнезападными христианами, эти два вероучения породят в Китае первый дееспособный гибрид только в XIX веке. Тогда религиозная революция тайпинов всколыхнет Поднебесную так же, как революция гуситов всколыхнула Европу четырьмя веками раньше. Отгорев свое за 20 лет, это пламя затихнет среди золы и тихо тлеющих углей с тем, чтобы полвека спустя взорваться второй революцией — китайских марксистов. Двадцатый век христианской эры будет отмечен в Дальневосточной ойкумене таким же изломом автохтонной цивилизации, как XVI век в Западноевропейской ойкумене или IV век в Эллинистической ойкумене Средиземноморья. Но всего этого не могут предвидеть в конце эпохи Хань ни правоверные конфуцианцы, ни их еретические конкуренты даосы.

Огромное и пестрое сообщество народов и государств Евразии нечаянно вступило в удивительный процесс: из высокой Античности рождалось Раннее Средневековье. Философы Марк Аврелий и Чжугэ Лян, воеводы Септимий Север и Цао Цао, проповедники Квинт Тертуллиан и братья Чжан, врач Гален из Пергама и астроном Клавдий Птолемей из Александрии, ученый евнух Цай Лун из Чанъани, изготовивший первую бумагу по примеру домовой осы, — все они стоят у обшей колыбели новой земной цивилизации, внося личный вклад в воспитание поразительного младенца. Никто из пестунов не может предвидеть характер будушего чада или чудовища. Но все ощущают ясно или смутно, что растворение их персон в общем творчестве есть единственный путь к личному бессмертию, открытый для людей Серебряного века. Золотой век империалистов позади; впереди — Медный век пророков и Железный век варваров, но человек способен выживать сам и формировать чужое будущее во все времена.

Эдуард Вирапян

Жаклин Шенье-Жандрон. Сюрреализм.

М: Новое литературное обозрение, 2002.

Гийом Аполлинер. Гниющий чародей, убиенный поэт.

СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2002

Жан Кокто. Портреты-воспоминания.

СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2002.

Сюрреализм самое интернациональное направление в культуре, объединившее людей разных вероисповеданий. Причем он проявлялся не в каком-нибудь одном виде искусства, а чуть ли не во всех. Но сюрреалистическим могло быть не только произведение искусства, сюрреалистическими могли быть ручка двери, вид из окна, шляпа на голове... даже очерк или нос воздушного лайнера. В то же время элементы сюрреализма отчетливо можно встретить в произведениях тех, кто сюрреалистом не был: приемы сюрреализма есть в фильмах «8 '/ 2» и «Джульетта и духи» Феллини или, скажем, в методах монтажа Годара, в произведениях писателей Ландольфи и Кальвино. Даже Павич, которого сюрреалистом никак не назовешь, порой имеет самых настоящих сюрреалистических героев (книги «Последняя любовь в Константинополе», «Звездная мантия»). Не значит ли это, что сюрреализм можно найти во всем? В каком- то смысле книга Шенье-Жандрон должна давать ответ и на такой вопрос, и если в прямую его в ней нет, то он все равно вытекает из содержания.

Среди произведений, исследующих направления в культуре прошлого века, эта книга одна из интереснейших. Автор пыталась как можно подробнее разобраться и понятнее написать о том, что на самом деле имеет сложные объяснения. Поэтому она занята не развязыванием и связыванием трудных узлов, а описанием событий, которые она выстраивает в образы — где, как, когда, кем сюрреализм начинался и представлялся. Сама автор о значении образа в произведениях сюрреализма говорит следующее: «Размышления о природе образа занимают сюрреалиста с самого начала, иначе говоря, интерес к этой проблеме зарождается одновременно со становлением практики и теории автоматического рисунка и письма».

К сожалению, произведения сюрреалистов практически не переведены на русский, и о многих из них мы можем судить лишь по названиям, которые автор приводит. Названия порой очень любопытны: «Автоматические послания», «Траур за траур», «Животные и их люди». «Однажды будет так», «Сообщающиеся сосуды», «Безголовая о ста головах»... В основном тщательно подбирая названия своим произведениям и книгам, сюрреалисты были так же требовательны к тому, кто мог бы быть в их рядах и что он мог делать. Со страниц книги не раз возникнут споры, разрывы, резкие оценки между ними, но, как показывает книга, они не расслабят сюрреализм, а наоборот, усилят его, поскольку сюрреализм — это тщательный отбор историй, вешей, поступков... Автор книги все время будет дополнять их новыми сведениями и действиями, выделяя своими ли, чужими ли словами наиболее важные моменты остроты этих споров: Кирико, например, «не может считаться типичным представителем сюрреализма: если образы его и являются сюрреалистическими, то их выражение — нет» (Макс Морис. «Зачарованные глаза»).

Ведь поступки сюрреалистов в зрительном восприятии, может быть, куда значительней письменного их наследия. Все-таки уроки и вдохновение скорее всего легче черпать там. Хотя сам создатель сюрреализма в числе показательных примеров для этого в своем знаменитом манифесте называет только литературные имена, причем часто при нем уже давно усопших людей: «Свифт — сюрреалист в язвительном, Сад — сюрреалист в садизме, Шатобриан — сюрреалист в экзотике, Гюго — сюрреалист, когда не дурак, Маларме — сюрреалист по секрету, Нуво — сюрреалист в поцелуе, Фарк — сюрреалист в создании атмосферы, Руссель — сюрреалист в придумывании сюжетов...»