Знание-сила, 2003 № 05 (911)

Непривычность такого решения не должна нас особо шокировать. Теперь-то мы знаем, что психологии, успешно практикующей, может служить язык и астрологии, и психоанализа или какой-нибудь акупунктуры, добирающейся до психики человека по точкам китайского меридиана. Что же касается нашей официальной, академической, то есть «научной» психологии, то она, став крысиной (в Америке) или шаманской (в Европе), давно утратила из виду этот старинный предмет — психе.

А при Кеплере душа еще оставалась предметом житейского обихода. Другое дело, что он посетил наш мир в момент его радикальной перестройки, когда человек переставал узнавать в космосе строй своей души. Платон знает, каков космос; его копию он называет душой. Кеплер не знает, каков космос, традиционный уже разрушен, новый еще не построен. Поэтому ему ничего не остается, как занять позицию Платонова демиурга. Имея образцом лишь собственную душу, очертить по ее контурам форму нового, эллиптического космоса и установить первый его закон. И сделать это тогда, когда предчувствие этих законов отнюдь не носилось в воздухе, как во времена Ньютона, вынужденного ревностно защищать свое первенство от соперников: среди современников Кеплер был безнадежно одинок.

О чем бы человек ни рассказывал, он рассказывает и о себе. Трудно допустить, чтобы нечто подобное происходило и в науке. Но нельзя не заметить и другого — совершенно парадоксального — обстоятельства: «внешним миром» Эйнштейн называет то же, что Августин — «внутренним». Каждому из них предстоит великой «загадкой» одна и та же «бездна», только один называет ее «внешней», а другой — «внутренней». Не эта ли инверсия, если над ней поразмыслить, станет ключом к «великому объединению» естественнонаучного и гуманитарного знания?

В одну эпоху, называемую нами «мрачным средневековьем», лучшие умы отдавались познанию души. В другую, именуемую «просвещенным» Новым временем, они переключились на познание природы. И те. и другие одинаково истово противопоставляли свои предметы друг другу. Но действительно ли они исключают друг друга? Правдоподобнее допустить, что «фундаментальный» объект лучших умов человечества всегда один.

Из квантовой физики мы узнали, что последний (элементарный) объект естествознания сам по себе один, но вызванный на одну сцену, он выглядит волной, вызванный на другую — частицей. Так, может, и в исторических превращениях фундаментального объекта дело обстоит так же? Не служит ли сама история экспериментом, связанным неким принципом неопределенности и, значит, дополнительности? Тут можно воспроизвести всю логику рассуждений Нильса Бора, поменяв лабораторную сцену на историческую.

Разумеется, ставить проблему «синтеза» подобным образом можно лишь при условии, если культуры Среднего и Нового времени признать равноценными, то есть учесть, что по части познания «природы» мы опередили средневековых мыслителей ровно настолько, насколько они превзошли нас в познании «души». Это значит поставить под вопрос не современную физику, а нынешнюю психологию — нужно увидеть наконец, что она столь же ужасна, как и средневековые измышления о строении естества. Сегодня не психология, а космология, теория элементарных час- • тиц и космического вакуума, напоминает нам о глубине человека. Фундаментальная физика невольно отдает психологией: уж больно похожи квантовые и галактические бездны на человеческие.

Как известно, Леонардо да Винчи знал все. Но даже он сегодня подписался бы на журнал «Знание - сила».

Мы знаем больше...

Игорь Лалаянц

Мой интерес к РНК был подогрет жарким летом 1971 года статьей в «Знание — сила» (1971, № 6), в которой рассказывалось об удивительном открытии никому до того не известного Говарда Темина из Богом забытого Висконсинского университета. Летняя отпускная эйфория стимулировала состояние ума, способствовавшее осознанию революционности события в молекулярной биологии...

В статье, помимо всего прочего, рассказывалось и о том, что киевский генетик С. Гершензон предвосхитил своими работами открытие Темина, доказав, что генетическая информация, вернее, ее поток может быть «повернут вспять» в природе: не «ДНК — РНК - белок», а «РНК —ДНК». Сделано это было в опытах на гусеницах бабочек, которых заражали неким вирусом. Что же помешало признанию приоритета советского ученого?

Во-первых, это самоизоляция, в которой оказалась не только страна, но и ее наука. Самоизоляция политическая и интеллектуальная. Никто в мире не читает наших, немецких и французских журналов, не говоря уж о японских и китайских. Международной научной «латынью» современного мира является английский, на нем и идет общение.

Не будем забывать и о «народном академике» Т. Лысенко, и сессии ВАСХНИЛ 1948 года. Да, мы были изолированы от мира, но «там» находились Г. Гамов и М. Дельбрюк, Ш. Ауэрбах и Г. Меллер. Герман Меллер пытался спасти Вавилова и еле спасся сам, потерпев поражение от Лысенко. Шарлотту Ауэрбах спас Н. Тимофеев-Ресовский, и она осела в Эдинбурге, где основала одну из ведущих генетических школ мира (недаром именно в столице Шотландии была клонирована овечка Долли). Она знала, что после войны ее спаситель сгинул, оставив насиженное место в Бухе под Берлином. Они встретятся лишь много лет спустя. Что же до Гамова, то тут особая статья.

Так с помощью искусственных липосом созданные экспериментаторами короткие РИН доставляются в клетку

Гамов тоже был наслышан о «достижениях» советской агрономии, поэтому в свойственном ему юмористическом ключе иллюстрировал влияние внешней среды на наследование признаков вполне в духе Лысенко. Выступая перед генетиками и врачами одной из крупных университетских клиник, он обратил внимание собравшихся на то, что сын миссис Джонсон может быть похож на молочника Смита Ответом физику, увлекавшемуся вопросами наследственности, был дружный смех аудитории...

И последнее. Кого тогда могли интересовать бабочки и их вирусы?

Темин десять лет занимался раковыми вирусами. А Штатами в шестидесятые годы после внедрения в широкую клиническую практику антибиотиков овладела идея фикс, что победа над раком тоже близка. Достаточно вспомнить, что после официального признания открытия структуры ДНК Дж. Уотсон тут же бросился в Вашингтон, где добился от администрации достойного бюджетного финансирования работ по раку. В 1972 году президент Р. Никсон, у которого от рака умерла тетка, объявил «войну раку».