Знание-сила, 2003 № 05 (911)

Вот, кстати, о ветряной мельнице: чудесный узел смыслов!.. Начать хотя бы с того, что к самому ее изобретению вытолкнуло людей «окультуривание» Севера с его замерзавшими реками. В благодатном Средиземноморье реки не замерзали, и все прекрасно обходились мельницами водяными. Кстати, на них только мололи зерно, а ничего другого не делали. Ветряная же, возникнув в суровой средневековой Европе, немедленно механизировала множество работ, которые в античности «почему-то» выполняли вручную. И началось: пошли в бурный рост сукновальное, текстильное, горное, пивоваренное, дубильное дело; грянул «переворот в мастерстве ковки, распилки, шлифовки, монетной чеканки... Автор вспоминает по этому поводу Аристотеля, который в свое время воскликнул: «Если бы каждое орудие могло выполнять свойственную ему работу само, если бы ткацкие станки сами ткали, то господам не нужны были бы рабы...» А мы вправе задуматься: человек смог перестать быть рабом, передав свое рабство машинам, и не здесь ли — один из важных источников независимости, самодостаточности европейского индивида? А не только окаянной механизации бытия, которая в конце концов привела к формированию «одномерного человека». Что же, получается, гордая самодостаточность и одномерность — не тени ли друг друга, не одно ли и то же?.. А еще, между прочим, не случись «окультуривания» Севера и связанного с этим появления новой мельницы, один небезызвестный обитатель южных широт лишен оказался бы шанса сразиться с ветряными мельницами, а европейское сознание не приобрело бы одного из самых выразительных своих символов. Кстати, в бой с мельницами Дон Кихот бросился совсем неспроста: как раз во времена Сервантеса с севера в Средиземноморье пришла мода (заметим: именно мода, а никакая не техническая необходимость) на знакомое нам вертикальное вращение лопастей (до этого они двигались горизонтально). И мельница сразу приобрела вид того машущего руками великана, которому и бросил вызов благородный рыцарь. А ведь так с каждой вещью, только всмотрись.

А кроме того, читатель узнает, как связана история алкоголизма в Европе (да, да, историю имеет и он, и, между прочим, начавшуюся достаточно поздно, веке в XIV, хотя вино, мед, пиво и сидр делали и пили с незапамятных времен) с духовными поисками восточных и западных алхимиков и с Великой чумой 1348 года; как термометр превратился в градусник (а заодно и как выбиралась точка отсчета для измерения в нем температуры); насколько минутная стрелка младше часовой и старше секундной. Узнает о символических смыслах зонта в разных, в том числе и независимых друг от друга, концах света, — а такими символами, как зонт, были насыщены, как, кажется, очень немногие веши! О том, как случайная, на досуге изобретенная безделица обессмертила имя одного великого астролога и чем обязана европейская биология, немыслимая без учения Чарльза Дарвина, изобретателю европейского фарфора Джозайе Веджвуду.

«Хронология изобретений и нововведений» в конце книги впечатляет ничуть не меньше, чем тексты. В ней перечислено то, что биографий в книге не удостоилось: от клавикордов, возникших в 1010 году, до шприца без острия, созданного в 1998-м.

Вот кто бы мог подумать, что продающий автомат был создан уже в 1615 году, металлическая дрель и того раньше — в 1505-м; а противопехотная мина — аж в 1487-м? А куда более простого, казалось бы, устройства — канделябра — человечество до 1100 года не знало; и тачка тоже имела довольно позднее историческое происхождение — первое упоминание о ней относится к 1172 году. В бейсбол играют с середины XVIH века, с 1744 года; а такая неотъемлемая от нашего образа Америки вещь, как хот-дог, возникла еще до открытия Америки — в 1484-м. (Правда, до изобретения майонеза, которым его теперь поливают, хот-догу пришлось ждать почти три столетия — до 1756 года). У бутылочного пива, оказывается, тоже почтенная традиция: с 1568-го. Зато обувь стала делиться на левую и правую только в 1800 году (вот представьте, что у родителей Пушкина «левых» и «правых» сапог еще не было), а шнурки на ней появились всего-навсего за десять лет до этого — в 1790-м!.. Даже авторучка старше этих изобретений — она возникла в 1748-м; тот же Пушкин мог бы ею писать... Остановимся?..

Будучи собраны вместе, подобные факты поражают не столько даже ум, сколько историческое чувство. Начинаешь прямо физически чувствовать неровность культурного ландшафта вокруг себя; плоское оборачивается объемным; маленькие вещи (вроде какой-нибудь вилки с ее четырьмя зубчиками — в каждом зубчике и в самом их наличии — целое отношение к жизни!., карандаша или мыла) отбрасывают гигантские исторические тени. Связь простого и необозримо сложного, огромного до невозможности провести границы, и того, что можно легко уместить в руке. Прикасаясь к любой вещи, мы держим историю за один из ее корней.

Поневоле подумаешь: ведь нет же на самом деле ничего «очевидного», само собой разумеющегося, «банального», «рутинного»! За что ни возьмись, этого, по сути — пойди история чуть-чуть иначе, — могло бы и не быть! Или вид бы оно имело совсем другой, или название... Весь предметный мир возник чуть ли не чудом. Закономерности, явно управлявшие рождением каждой вещи, дела ничуть не меняют: то, что «все» происходит согласно неким закономерностям, — разве не чудо?.. Соответственно: как, оказывается, хрупок и неочевиден окружающий нас предметный мир! А с ним и та жизнь — большая, подробная, — которая немыслима без всех этих предметов... Не говоря уж о том, очередной раз в себе уточняемом чувстве, что буквально через каждую мелочь в нас может проникнуть — и преспокойно проникает — Большое и Существенное. Банально это только на уровне общих рассуждений.

Вот, например, компас, изобретенный в Европе около 1110 года, в Китае — на пару десятилетий раньше, не просто вывел человека в открытое море, но приучил его «мыслить глобальными категориями»; а многим идеям небесной механики и, между прочим, теологическим концепциям не бывать бы, если бы не часы, которые были впервые изобретены около 1250 года и целых 400 лет оставались самым сложным механизмом, известным человечеству. Вещи здесь увидены как маленькие рычажки, двигающие Большую Историю, а собственная их история превращается (может быть читателем превращена, хотя никто его не неволит) в историю (и даже описание устройства!) тех, очень широко понятых механизмов, с помощью которых человек создает самого себя.