Знание-сила, 2002 №02 (896)

Положения денатурационной теории явились подлинным мостом между классической цитологией и молекулярной биологией, биофизикой и биохимией белковых макромолекул. Они получили мощную поддержку после работ американского биохимика Д. Кошланда, который в конце 50-х годов установил необходимость конформационных перестроек молекул фермента в процессе его взаимодействия с субстратом. Фермент действует не как ключ в замке, а подгоняет свои активные сайты к субстрату подобно натягиванию перчаток на пальцы. Особый вклад работы В.Я. Александрова внесли в понимание механизмов адаптации на клеточном и молекулярном уровнях. С привлечением огромного фактического материала было показано, что уровень лабильности или конформационной гибкости одних и тех же клеточных белков может регулироваться в эволюции и различаться у видов, живущих в холодных и жарких областях. Эта идея Александрова привела к рождению цитоэкологии, цель которой – сопоставление и анализ механизмов, регулирующих конформационную гибкость белков в эволюции.

Александров любил говорить, что «у клетки есть хоть и маленькая, но душа». Эта метафора включала представление о клетке как о целостной системе, способной к целенаправленным действиям. Исходя из этой философии клетки, Александров вел свои экспериментальные и теоретические исследования. Известен его афоризм: «Организмы существуют не столько благодаря внешней среде, сколько вопреки ей». Отсюда, если вдуматься, возникает скепсис к дарвиновскому представлению о живых организмах, которые пассивно ждут своей гибели от естественного отбора. Недаром известный французский зоолог и эволюционист П. Грассе, не разделяющий идею селектогенеза, афористично заметил, что «жить – значит реагировать, а отнюдь не быть жертвой».

При более далеких аналогиях можно видеть уже в организации клеточной наследственной памяти зачатки целесообразного поведения, которые обозначаются применительно к поведению человека как эрудиция и ум. Клеточная «эрудиция» – хранение большого набора программ, клеточный «ум» – способность в определенных условиях включать соответствующую программу. В эволюции могут создаваться ассоциативные генетические прямые и обратные связи, когда в ответ на стресс клетки с повышенной частотой генерируют изменения и приступают к адаптивному поиску. Такого рода ситуации некоторые авторы предполагают называть genetic intelligence, или генетический интеллект. Они должны стать предметом детального сравнительно-эволюционного изучения со стороны особой ветви знаний – цитоэтологии (клеточного поведения). Необходимость се была обоснована Александровым более 25 лет назад и теперь стала очевидной.

Условно можно выделить три ступени научного постижения: простое знание о каком-либо явлении; его глубокое понимание и, наконец, эмоциональное отношение, личностное переживание. Эмоциональное переживание таинственного и, по всей видимости, одного из самых главных свойств живого – целостности отличает всех великих биологов, начиная с основателя эмбриологии петербургского академика Карла фон Бэра. Эта традиция доминировала в научном творчестве Александрова и оказывала большое влияние на становление и развитие клеточной и молекулярной биологии в СССР. Когда в конце 60-х годов молекулярные биологи под влиянием своих очевидных успехов испытывали нечто вроде головокружения, В.Я. был способен охладить их пыл одной фразой, вроде следующей: «За словами «информационная РНК переходит из ядра в цитоплазму» скрывается бездна нашего незнания». Справедливость этих слов стала очевидной в 90-е годы с обнаружением специальной системы внутриклеточного транспорта макромолекул.

Другой пример. После открытия Уотсона и Крика ДНК стали мифологизировать, называя «главной молекулой жизни». К изменениям на уровне ДНК стали сводить все клеточные функции. Появились сотни статей, где в заглавиях стояли слова «репарация», «реактивация», «восстановление» без всякого упоминания, что речь идет лишь о повреждениях ДНК. О способности клеток залечивать повреждения других компонентов даже не упоминалось. В.Я. постоянно возражал против этого, мудро замечая: «В науке часто приходится за большие успехи в какой-либо одной сфере расплачиваться забвением других ее областей».

В 30-е годы В.Я. Александров вместе со своим учителем Д.Н. Насоновым установил, что разнообразные повреждающие воздействия вызывают в клетках весьма сходные, но обратимые изменения, названные авторами паранекрозом, то есть состоянием «около смерти». В середине 50-х годов Александров открыл, что обратимые повреждающие воздействия активируют общую способность живой клетки противостоять самым разным вредным агентам. Клетка «закаляется»: при повторном повреждении она не только быстрее залечивает раны той же тяжести, но способна выносить и более суровые испытания. Не так ли искушается и закаляется психика человека? Поэтому вовсе не случайно в книге «Реактивность клеток и белки» мы находим вывод: «Изучение явлений репарации имеет для цитолога серьезное воспитательное значение, оно внушает исследователю уважительное отношение к клетке, так как вряд ли можно назвать какой-либо другой процесс, где клетка столь наглядно демонстрирует глубоко заложенное в ней стремление к целостности».

Влияние и стиль поведения Александрова в научном сообществе были столь же важны, как и его открытия. В.Я. был одним из основателей знаменитой школы по молекулярной биологии в Звенигороде. Следуя его девизу, при открытии школ по молекулярной биологии вывешивался плакат: «От ложного знания – к истинному незнанию».

Можно себе представить, что должен был испытывать цитолог Александров, когда в советскую биологию стали насильно внедряться бредовые представления О. Лепешинской о порождении клеток из некоей кашицы «живого вещества» и идеи Лысенко о «порождении живого из неживого посредством живого». Александров с его горячим темпераментом и отношением к науке как служению истине стал одним из тех биологов, кто наиболее активно противостоял лысенковщине. Именно В.Я. был одним из трех инициаторов и соавтором знаменитого «письма трехсот» – коллективного протеста советских биологов против лысенковского засилья (затем к письму присоединились многие известные физики и математики).

В 1992 году Александров публикует книгу «Трудные годы советской биологии», с подзаголовком «Записки современника». Хотя автор сам прошел через горнило трагедии, его записки поражают достоинством и спокойствием тона, библейской мудростью. Необычен его подход. Он рассматривает лысенковшину как грандиозный эксперимент по социальной психологии, который выявлял пределы прочности моральных устоев у разных людей, и дает людям материал для самопознания. Ведь нормальная обстановка, писал Александров, позволяет человеку до конца жизни сохранить благопристойность своего поведения и оставаться в неведении о хрупкости ее основ. Анализируя страшный процесс адаптации психики людей науки, Александров поражает мудрым сочувствием: «Страдали больше всего те, кто, обладая высоким моральным потенциалом, чувством долга и тревожащей совестью, все же вынуждены были произносить слова, антинаучная и вредоносная сущность которых была для них очевидна… Хотя человеческая психика легко залечивает укоры совести, у людей высокого морального склада до конца жизни оставались незаживающей язвой последствия вынужденного отступничества».