Знание-сила, 2002 №02 (896)

Виталий Лазаревич Гинзбург, считающий Ландау одним из своих учителей и сделавший вместе с ним одну из самых плодотворных своих работ, только из публикаций послесоветского времени узнал об истинных политических взглядах Ландау. И прокомментировал это таким образом: «Сейчас мне ясно, что Ландау сознательно не говорил со мной на такие темы. И правильно делал. Слишком многое я тогда не понимал».

Другое дело – физика, где академик Гинзбург многое видел и понимал по долгу службы: «Несомненно, исследования, выполненные Е.М. Лифшицем, поставили его в ряд выдающихся физиков-теоретиков. Но в наши дни выдающихся теоретиков в мире все же немало, а вот Курс теоретической физики Ландау и Лифшица только один. Поэтому хотя я и высоко ценю научные результаты Лифшица, думаю, что главным в его деятельности является Курс. Ландау нашел в Лифшице не только достойного ученика и ближайшего друга, но и, я бы сказал, писателя. Обычно этот термин не применяется к авторам научных книг, но факт, что писать научные книги, даже когда их содержание известно, очень трудно. Сам Ландау, физик исключительного калибра, один из корифеев теоретической физики, писать не мог или, во всяком случае, так не любил, что почти никогда не писал даже собственные статьи, не говоря о книгах.

Напротив, Лифшиц умел писать четко и выразительно. Все 5300страниц Курса написаны рукой Лифшица, и его роль в формировании текста никогда не вызывала сомнений. Что же касается содержания, то в блеске Ландау место, занимаемое Лифшицем, оставалось в тени. Признаюсь, что я и сам недооценивал роль Лифшица. Будучи рецензентом одного из томов Курса, я имел, помню, разговор с авторами, в котором сообщил свои замечания, и мы их обсуждали. Ландау доминировал в этом разговоре, а мы оба (Лифшиц и я) выступали в роли учеников, отнюдь не бессловесных или безропотных, но все же предоставлявших Учителю сказать решающее слово. Помимо того факта, что Ландау был, бесспорно, выше нас по своему классу, здесь, однако, сказывалась и его манера вести полемику. Ландау ведь принадлежал к числу людей, способных победить в споре, даже когда был не прав (конечно, только в случае, когда он искренне заблуждайся, – я не знаю примеров, чтобы он отстаивал научное утверждение, в истинности которого в момент спора не был уверен)».

Чтобы не смотреть на Ландау исключительно глазами его учеников и в то же время чтобы лучше их понять, послушаем человека, который по возрасту годился Ландау в учителя. 52- летний Пауль Эренфест, выдающийся физик-теоретик и друг Эйнштейна, в 1932 году приехал в Харьков, где и познакомился с 24-летним Ландау. О своих впечатлениях он написал в Ленинград своему другу А.Ф. Иоффе (негодовавшему на абсолютно непочтительного Ландау): «Что касается Ландау, то в последнее время я стаи ценить его, как совершенно необычайно одаренную голову. В первую очередь, за ясность и критическую остроту его мышления. Мне доставляю большое удовольствие спорить с ним о разных вещах. И совершенно независимо от того, был ли я при этом неправ (в большинстве случаев – в основных вопросах) или прав (обычно во второстепенных деталях), я каждый раз очень многое узнавал и мог при этом оценивать, насколько ясно он «видит» и насколько большим запасом ясно продуманных знаний он располагает. Во всяком случае, я не придаю большого значения некоторым его сильно мешающим дурным привычкам».

То, что Эренфест назвал «дурными привычками», можно называть и по- другому. Особенности характера Ландау, намеченные здесь только штрихами, побуждают увидеть в нем личность подростка, пусть и наделенного необычно мощным и ясным интеллектом.

В каждом творческом человеке есть нечто от ребенка – иначе трудно сосредоточиться на предмете творчества и, значит, отвлечься от окружающей взрослой жизни. Подобную сосредоточенность легко обнаружить в песочнице, где самозабвенно занимаются своим делом исследователи в возрасте от 2 до 5. Их куличики и песочные замки столь же несерьезны – и столь же серьезны, – как и испещренные формулами черновики физика-теоретика. Почему у некоторых исследовательский инстинкт с возрастом не угасает – вопрос другой, но без этого инстинкта невозможно двигать науку.

Подросток, сохраняя некоторые черты ребенка, приобретает свойства, из-за которых не зря говорят о «трудном возрасте», когда стремление к простой и ясной картине мира сталкивается со сложным – и порой туманным – устройством взрослой жизни. Это столкновение чревато особенностями характера, которые различимы в манерах Ландау и даже в его научном стиле. Но подростка, даже и колючего, тоже можно любить, особенно если он честен перед собой и людьми и очень талантлив. Великий Нильс Бор любил Ландау и тот отвечал взаимностью и одного только Бора считал своим учителем.

Но подростка можно любить и без взаимности.

В.Л. Гинзбург, близко и долго наблюдавший Ландау, пишет: «Если бы меня спросили, то к друзьям Ландау я с уверенностью отнес бы только Е.М. Лифшица. Раза два (когда Ландау был болен) я видел со стороны Е.М. проявление к нему тех очень теплых чувств, которые характеризуют истинную дружбу. Со стороны Ландау я таких проявлений не видел по отношению к кому бы то ни было. Конечно, это ничего не доказывает, такое часто проявляется лишь в чрезвычайных обстоятельствах, а многие не любят демонстрировать свои теплые чувства. Но почему-то думаю, хотя в этом не уверен, что Ландау вообще подобных чувств обычно не питал».

Близким Е.М. Лифшица тоже казалось, что Ландау – при всем их каждодневном общении – не отвечает ему взаимностью. Особое недоумение вызывало то, что Ландау не пытался способствовать избранию своего друга в Академию наук или даже, как говорили, высказывался против этого (избрали его уже после автокатастрофы). Однажды жена Е.М. Лифшица, Зинаида Ивановна Горобец, спросила его, так ли это на самом деле. Евгений Михайлович – обычно сдержанный и всегда бережно относящийся к жене – ответил жестко: «Мне выпало огромное счастье – быть рядом с Ландау и работать вместе с ним! Все остальное не имеет никакого значения!».

А теперь послушаем, как Е.М. Лифшиц рассказывал о своем учителе.

Из лекции Е.М. Лифшица в Японии в 1984году

Начну с того, что Льва Давидовича Ландау никто не называл «Лев Давидович». И никто не называл его «Ландау». Практически все коллеги и друзья звали его «Дау». Для тех, кто знает французский язык, и даже для тех, кто не знает его, расскажу, как сам Ландау объяснял происхождение своего прозвища. Оно происходит из написания его фамилии в виде Landau = Lane Dau, что в переводе с французского означает «Осел Дау». Отсюда ясно, по меньшей мере, что Дау был веселым человеком.