Знание-сила, 2001 №12 (894)

Следует ли из этого, что образы времени – это разновидность архетипов сознания (по Юн1у) и потому они не обусловлены социально? Или устойчивость представлений о времени означает, что в чем-то кардинальном европейская культура и общество уже два с половиной тысячелетия остаются неизменными?

На наш взгляд, скорее справедлива вторая гипотеза. Во взглядах на время мы можем проследить преемственность европейской культурной традиции: как правило, каждый из мыслителей, занимавшихся этой проблемой, усердно цитировал своих предшественников, начиная с Платона и Аристотеля, а если даже не делал этого, то демонстрировал явное знакомство с их работами. Можно лишь повторить вслед за Умберто Эко: «Так мне открылось то, что писатели знали всегда и всегда твердили нам: что во всех книгах говорится о других книгах, что всякая история пересказывает историю, уже рассказанную».

Многовековое сосуществование двух образов времени не означает, естественно, их равноправия на протяжении всей истории европейской цивилизации. В эпоху Нового времени разработка концепции «Время-1» существенно продвинулась в XVII веке, когда начали бурно развиваться математика и механика. Развитие концепции «Время-2» активно развернулось в конце XIX – начале XX века, когда общественные науки резко «субъективизировались». С некоторой долей условности можно говорить о том, что образ «Время-1» доминировал в XVIII – XIX веках, а образ «Время-2» – в XX веке. Впрочем, хотя большинство современных философов в основном разрабатывают именно эту концепцию, почти никто из них, даже ярые экзистенциалисты, не отрицают существования «Времен и-1» полностью.

По мнению большинства исследователей, в европейской культуре чувство прошлого окончательно оформляется лишь к XIX веку и вслед за этим выделяется специализированное знание о прошлом, которое начинают именовать историей (до этого «история» в значении «знания» имело другие смыслы). Но до сих пор идут дискуссии о том, чем отличается прошлое от настоящего и где проходит граница между ними.

Как показывают экспериментальные психологические исследования, разделение прошлого и настоящего имеет огромные индивидуальные вариации. В психоанализе же, например, неразделенность прошлого и настоящего или присутствие прошлого в бессознательном – едва ли не отправной пункт любого исследования.

На наш взгляд, различение прошлого и настоящего тесно связано с понятием Другого. Это понятие в XX веке стало одним из базовых в социологии, психологии и культурной антропологии и постепенно укореняется в исторической науке. Другой может быть такой же, как я, и не такой, как я. В историческом исследовании понятие прошлого как Другого может означать поиски как сходства, так и различия между прошлым и настоящим.

Специалисты выделяют еще и разные типы «прошлого». Английский исследователь истории политической мысли М. Оукшот насчитал их три. Первое – это прошлое, присутствующее в настоящем, являясь его частью: дома, в которых мы живем, книги, которые мы читаем, изречения, которые мы повторяем. Все, чем мы пользуемся в настоящем, создано в прошлом – прошлом практическом или утилитарном.

Второе прошлое по Оукшоту – зафиксированное: все, что отчетливо воспринимается как созданное в прошлом. Оно может использоваться, как антикварный столик или старинная картина, но любой сразу опознает его как прошлое. А некоторые предметы могут вообще не использоваться в настоящем – например, архивные документы.

Наконец, третье прошлое – сконструированное в человеческом сознании; оно конструируется прежде всего на основе прошлого второго типа, но, в отличие от второго, это прошлое физически не существует в настоящем, присутствуя только в человеческом воображении.

Историческая наука в принципе считается общественно-научным знанием о прошлой социальной реальности. Значит, общественные науки в целом занимаются «настоящим». Так сложилось совсем не сразу. Когда-то крупные работы по исторической социологии не были исключением, каковым они стали впоследствии. Причина не только в том, что социология тогда проходила некий этап самоопределения и еще не сделала окончательный выбор. Дело и в некоторых характерных для XIX века обольщениях относительно возможности разработать универсальные или «естественные» законы, пригодные для «всех времен и народов». Эволюционный подход, подразумевающий социальную динамику, тоже ориентирован на поиски законов – развития, перехода от одной общественной системы к другой. Но затем социологи охладели к истории, а если и обращались к ней, то за редким исключением типа М. Вебера или Н. Элиаса делали это столь неумело, что вызывали у историков только раздражение.

То же самое можно наблюдать и в экономической науке: если в работах Адама Смита, Томаса Мальтуса, Карла Маркса и многих других экономистов XVIII – XIX веков исторический анализ был неотъемлемой частью теоретических построений, то в XX веке экономическая теория стала все больше пренебрегать историей. Это справедливо и для других социальных наук: структурно-функциональный анализ в некотором смысле отрезал их от прошлого.

Однако нельзя говорить, что общественные науки занимаются «настоящим»: подавляющая часть информации, с которой они работают, относится к прошлому. Биржевой маклер, оперирующий самой свежей информацией об изменениях валютных курсов, процентных ставок, котировок акций, крайне удивится, если сказать ему, что он занимается изучением прошлого, хотя, по сути, так оно и есть. Он ничем не отличается от экономического историка, анализирующего падение курса акций во время Великой депрессии. И в том, и в другом случаях события уже произошли, они уже находятся в прошлом, и вопрос лишь в том, насколько далеко это прошлое отстоит от настоящего. Историк отличается от маклера не тем, какую информацию он анализирует, а для чего он это делает: чтобы написать статью или купить какие-то ценные бумаги.

Любой политик учитывает действия других политиков, но хорошие политики учитывают и события гораздо более отдаленного прошлого, и опыт великих политиков минувших эпох – Черчилля, Рузвельта, Наполеона, Фридриха Великого, Цезаря. Достаточно вспомнить «Государя» Макиавелли, книгу, которая была написана для настоящего и будущего, но при этом соткана из прошлого и пронизана прошлым.

Но М. Оукшот считает, что в работах Макиавелли нет исторического прошлого. Именно тут определяется граница между настоящим и прошлым: к настоящему относится та часть прошлого, когда общество не было Другим по отношению к настоящему, и поэтому к нему применимы схемы, модели, теории и концепции, созданные для анализа современности. Ясно, что эта граница условна и размыта, но общий принцип остается неизменным.