Знание-сила, 1999 № 05-06

Замысел «Истории Петра» и работа над его воплощением приходятся у Пушкина на последнее десятилетие жизни.

Первым дошедшим до нас свидетельством серьезного пушкинского замысла о Петре I явилась дневниковая запись А.Н. Вульфа, сделанная 16 сентября 1827 года после визита в Михайловское. Он застал Пушкина у рабочего стола, на котором рядом с сочинениями Монтескье, Альфьери и Карамзина лежало издание «Журнала Петра I». Вульф записывает слова Пушкина: «Удивляюсь, как мог Карамзин написать так сухо первые части своей «Истории», говоря об Игоре, Святославе. Это героический период нашей истории. Я непременно напишу историю Петра, а Александрову – пером Курбского. Непременно должно описывать современные происшествия, чтобы могли на нас ссылаться. Теперь уже можно писать и царствование Николая, и об 14-м декабря».

Краткая запись Вульфа обладает достоинством очевидной достоверности, она записана сразу после беседы. Следовательно, можно уверенно считать, что осенью 1827 года Пушкин уже вынашивал замысел написать историю Петра Великого.

Петр I

Общие контуры этого замысла можно наметить.

Всего только год назад, в сентябре 1826 года, в судьбе Пушкина произошел важнейший поворот. После известной беседы с императором Николаем I поэт, ранее подозреваемый во всех либеральных и атеистических грехах, был возвращен из ссылки и формально обласкан монархом. В сентябрьской аудиенции 1826 года Николай 1 обещал Пушкину нечто очень важное для страны, видимо, коренные реформы, совпадавшие с державными идеалами поэта, – смягчение крепостничества, ограничение власти чиновников, очищение и укрепление дворянского сословия. Казалось, все это не останется только благими намерениями. Уже в начале декабря 1826 года царь приступил к реформам; был создан секретный комитет, призванный подготовить преобразования. И Пушкин знал о его работе.

Одновременно – с лета 1826 года – шла победоносная для России война с Персией, императорские войска громили иранскую армию и штурмом взяли Эривань в октябре 1827 года, как раз в дни, когда Пушкин беседовал с Вульфом.

Исторические параллели напрашивались.

Начало царствования Петра I сопровождалось бунтами, дворцовыми переворотами, расколами и казнями. Но затем нестроения были преодолены, укрепилась власть сильного монарха, преобразования начались, военные победы стали апофеозом славы отечества. Нечто подобное Пушкин рисовал себе и в текущей истории николаевского правления: за кровавой развязкой дела 14 декабря и должны были следовать благодетельные реформы, военные победы, возвышение умных государственных мужей.

Желание писать историю Петра есть, таким образом, симптом нового отношения Пушкина к власти. Переход от полного неприятия александровской эпохи к заинтересованному ожиданию, к желанию способствовать реформаторским усилиям молодого императора. Не готовность вступить в службу, но уже и не оппозиционность недавних времен.

Важно, однако, подчеркнуть, что «История Петра» зарождается как вольный замысел вольного Пушкина. Свобода обращения с темой естественно звучит в деревенской глуши, в мирной беседе с приятелем.

«Петр I. Император и самодержец Всероссийский, представленный в том самом виде и положении, в каковом он ныне находится в Кунсткамере»

На рубеж двадцатых – тридцатых годов приходится и другой существенный сдвиг в сознании Пушкина. Он замечает, как надоел и превратился в мальчишескую забаву четырехстопный ямб. Перевалив за тридцать, Пушкин готов потеснить лирическую музу Эвтерп у для Клио, музы истории. Барон Е.Ф. Розен вспоминал, как Пушкин судил о возрасте литератора: «Помните, – сказал он мне однажды, – что только до тридцати пяти лет можно быть истинно лирическим поэтом, а драмы можно писать до семидесяти лет и далее!»

…Поворот судьбы настиг Пушкина там, где он меньше всего мог его ожидать, – в аллее царскосельского парка.

Шло лето 1831 года, первые, «медовые» месяцы семейной жизни. Нетрудно представить себе, с каким восторгом Пушкин вновь, после полутора десятилетий разлуки, открывал для себя потаенные уголки, знакомые еще с времен лицейских, как дарил свои пенаты молодой жене. Счастливые недели Пушкины проводили на даче Китаевой.

История не сохранила точную дату того утра, когда в дальней и совершенно пустынной парковой аллее встретились на прогулке две четы – государь с государыней и отставной чиновник Пушкин с женой. Их величества были полны благосклонности и снисходительности. Пока дамы, отступив на несколько шагов, щебетали о своем, Николай ласково беседовал с поэтом: как живешь, Пушкин? что пишешь? И Пушкин, доверчиво глядя в глаза императору, отвечал, что живет хорошо, пишет сказки.

Потом разговор почему-то зашел о Петре Великом. Фрейлина Александра Россет, вероятно, со слов поэта так записала беседу:

И.И. Голтов. «Деяния Петра Великого». Том IХ 1789 год

«Государь сказал Пушкину:

– Мне бы хотелось, чтобы король Нидерландский отдал мне домик Петра Великого в Саардаме.

Пушкин ответил:

– Государь, в таком случае я попрошу Ваше Величество назначить меня в дворники.

Государь рассмеялся и сказал:

– Я согласен, а покамест назначаю тебя его историком и даю позволение работать в тайных архивах».

В записи Россет легендарна только первая часть – обмен репликами о саардамском домике. Но и он требует внимания, ведь Пушкин в несерьезной, шутливой форме просится в службу: при Петре – хоть в дворники. Царь необычайно чуток к таким просьбам. Особенно сейчас, когда служить готов не какой-нибудь очередной карьерист, а первый поэт России, вчерашний либерал и фрондер. Во второй реплике царь как бы ловит Пушкина на слове: служи. И тут же милостиво повышает его в чине, назначает не дворником, а придворным. Придворным историографом.

С осени 1831 года отставной Пушкин после семилетнего перерыва возвращается в службу, в прежнее свое ведомство иностранных дел.